Инспекция. Число Ревекки

– А ты догадайся! Только представь, сколько с собой у тех, кого сразу отправляют в газ. Они же только с воли. Небось и колбаска бывает, и мясо вяленое, и хлеб, и печенье, и шоколад разносортный, и яички отварные. О боже, полжизни за отварное яичко! А если уж такую жалкую жизнь менять, так и всей бы не пожалела, главное, перед смертью посмаковать. Ох, вареный желточек на языке… как он густо насыщает слюнку… Я была бы самым счастливым человеком на земле, дай мне сейчас кто-то вареное яичко.

– Да уймитесь вы! Совсем одурели?! – Ревекка и Кася обернулись, сзади стояла Люба. – Голодному воображению только дай волю! Есть захотелось, аж печенку скрутило.

– А еще чего хочешь? – сплюнула Кася в сторону.

– Чтоб война закончилась. Ох, голод поганый, что ж ты делаешь с человеком? Войну ставлю после куска хлеба.

Тут уже все знали, что голод давался тяжелее, чем рвущиеся бомбы над головой. Он совсем рушил разум, на все готовы были ради еды… на все.

– Псы поганые, – следом за ней вышла Зофка, – говорят, даже спят на постельном белье. А харчуются – дай бог каждому. Чтоб они сдохли! – прошипела она.

– Мало тут у нас дохнет, – проворчала Кася и покачала головой, – нашла чего желать.

– И буду желать! Убивают своих же ради куска сыра и колбасы.

– Думаешь, другие лучше? Половина наших сортирует вещички убитых и в милый фатерланд[72] отправляет. Все под дулом, все жить хотят!

– По мне, так лучше в газ, чем своих убивать, – категорично заявила Зофка.

– Ну-ну, – протянула Кася, – радуйся, что не предлагали. Уверена, жрала бы сейчас колбаски, сыром заедая.

– Еще чего!

– Ничего, катись отсюда! – рявкнула Кася и снова со злостью сплюнула себе под ногу и растерла.

Зофка не ушла, но больше не спорила. Стояла молча.

Из барака продолжали доноситься крики и ругань. Ревекка посмотрела туда с грустным отвращением:

– Ненавижу этот грязный вонючий барак.

Люба покачала головой:

– Погонят в газ – будешь рыдать, чтобы позволили остаться в «грязном вонючем бараке». Не гневи Бога.

Ревекка пораженно воскликнула:

– Бога?! Какого Бога? Разве он не умер в день открытия этого лагеря? А если до сих пор существует, то я ненавижу его всей душой. Ты, Люба, веришь, что все происходит по воле Божьей. Но как соотнести все это с твоей верой? Выходит, весь этот ужас – по воле его? Тут, Люба, самые религиозные усомнились, что уж обо мне говорить, – с горечью усмехнулась Ревекка. – Думаешь, чтение молитв даст мне силы прожить еще один день? Не молитвами тут… Украду у другой рубашку – и, может быть, переживу зиму, украду ботинки – и, может, выдержу еще месяц труда, украду у кого-нибудь кусок хлеба – и, может быть, перенесу болезнь. Так зачем Богу такая молитва? Останемся каждый при своем: он попускает, я молча страдаю.

Люба тихо, но с непоколебимым упорством произнесла:

– Вера несет надежду. А в надежде и сила нам.

Ревекка снова отвернулась и уставилась вдаль.

– Что ж такое! Разве лагерь еще не доказал тебе, что тут с надеждой нельзя? Самое вредное – надежда. Тут каждая перемена только к худшему. Если уж молиться, помолись, сделай одолжение, чтобы как раз ничего не менялось. Чтоб в барак, а не в газ.

Люба едва заметно качнула головой.

Солнце окончательно село. Длинные тонкие истуканы, обтянутые полосатыми халатами, зашевелились и начали расползаться по баракам. Одно из таких бесплотных существ с тихим шелестом проползло мимо них и скрылось в зловонной темноте штубы. Ревекка проводила взглядом это создание, бывшее когда-то женщиной. Люба взяла ее за руку. Ревекка снова посмотрела на нее.

– Не говори так, Бекки. Придет время, и пожирающие нас сами будут пожраны. Каждый свое получит. И я в это верю, иначе давно бы уже на проволоку сама пошла.

– И откуда ты такая взялась? – усмехнулась Ревекка. – Ваши все верят в красную звезду и в усатого товарища, а ты, смешная такая, про Бога нам рассказываешь.

– Я и в звезду, и в товарища, и в то, чему мамуся тихонько учила, – и Люба виновато улыбнулась.

Ревекка отняла свою руку у Любы и прижала к груди.

Слушая их, Зофка покачивала головой, но смотрела в другую сторону, и потому не ясно было, мыслям ли своим она качала в такт головой или тому, что слышала.

– Да разве ж новое что? – обернулась все-таки она. – Испокон веков евреев гонят. Самое древнее злодеяние, какое только знаю. Что же нового?..

– Разве ж можно равнять, Зофка? – заговорила Кася. – Нас теперь не гонят прочь с земель, а гонят прочь из жизни. Нам говорили раньше: «Вы не можете жить среди нас». А теперь нам говорят: «Вы не можете жить вовсе».

Люба, Ревекка и Зофка с грустью посмотрели на нее. Ревекка обхватила себя и опустила голову на грудь.

– Одно ожидание, – проворчала Зофка, – вот она, наша жизнь.

– Да хотя бы и так, Зофа. Пусть и скорбное ожидание. Главное, живы еще, не померли, – мягко проговорила Люба.

– Сколько тебе лет, Люба? – неожиданно спросила Ревекка.

– Двадцать.