Инспекция. Число Ревекки

– Общество… Нет его больше, осталось одно стадо. И здесь и там, за колючей проволокой. Стадо, умирающее по приказу, и стадо, убивающее по приказу. Осталось лишь одно звериное – выжить любой ценой.

– Поразительно, – пробормотал доктор и тут же затряс головой, – продолжайте, эта тема, знаете ли…

Ревекка смотрела на него как на чумного. Она вдруг ощутила давно позабытое – отсутствие страха. Она ничего не боялась, просто ощущала именно себя: больную, уставшую, измученную, голодную, однако себя, а не липкий комок ужаса, которым стала в лагере. Но она продолжала говорить. Не потому, что он приказал, – это стало ее личным волеизъявлением. Она хотела говорить в лицо эсэсу все, что думалось ей о происходящем, и она говорила.

– Если и укажете на меня – не самый плохой выход. Сил уже нет на борьбу, хочется все закончить. Хоть и не для того мы явились на этот свет…

– У нас несколько иная точка зрения на то, зачем вы явились на свет… Я никак не могу уяснить, революционер вы или смиренная в действительности, – задумчиво протянул он, сузив глаза.

– Решай сам, эсэс, – грубо произнесла Ревекка. – Есть во мне противление или нет. Однажды на пересылке я увидела, как одна девочка попыталась убежать. Ее мать умирала и уже не могла удержать ее. И девочка шмыгнула мимо охранника, но он догнал ее и начал снимать с плеча винтовку. Девочка бросилась ему в ноги, целовала сапоги и плакала. Просила прощения за то, что захотела на свободу. Просила не убивать ее. «Что ты, глупышка, я только сделаю так, что ты больше не сможешь убежать». И он прострелил ей обе коленки. Я до сих пор слышу тот детский вой. Я отвернулась и молчала тогда. Но, видя такое, человек не должен молчать. Все молчали. Но говорить я буду только за себя. Я вернулась тогда от человека к животному. Человеком больше зваться права не имею. Вот и вся моя лагерная революция. Была, да вышла за пайку.

Красивый доктор задумчиво посмотрел на лежавшую без сознания Зельду, затем скользнул невидящим взглядом по притихшим женщинам на соседних нарах.

– Судя по тому случаю на пересылке, ваш инстинкт самосохранения на отличном уровне. А вот скажите мне, что для вас самое сложное в лагере: еда, работа, побои, страх за близких? Я, видите ли, ученый, – он усмехнулся. – Мне важно знать.

Ревекка посмотрела на него с откровенным презрением. Будто какую-то сдерживающую плотину внутри нее прорвало.

– Когда знаешь, сколько осталось, то дотерпишь до нужной черты! А когда неизвестность? Когда, возможно, всю жизнь терпеть придется? Кто такое способен выдержать?!

– То есть неизвестность сроков заключения, верно?

– Всего! И своей вины! Я ничего не знаю. В чем я виновата перед вами? Еврейкой родилась? Каюсь. Но все мы знаем, что преступлением это стало лишь по одной больной воле! И вы знаете это, я вижу! Иначе бы уже давно велели отправить меня в газ, а перед этим – дать «двадцать пять»[82].

– Но ведь я все еще могу это сделать… – Доктор приблизил свое лицо совсем близко.

И Ревекка вдруг… усмехнулась:

– О-о-о, еще как можете… Вперед же! Только перед этим… Перед этим скажите, что вы сделали с людьми, что они согласились с таким законом? А?

Доктор медленно отстранился. С холеного лица не сошла едва заметная улыбка, кривившая красивые губы. Прищурив глаза, он погрозил ей пальцем, но не с угрозой, а как будто направлял этим жестом собственную какую-то мысль. У доктора эта повадка была семейной: так же когда-то делал и его отец.

– Я вам, фройляйн, объясню… Закон государственный важнее закона морали. Мораль у каждого своя, а закон – это залог порядка.

Ревекка вздрогнула, но не от того, что он сказал, а от обращения к ней. Фройляйн. Внутри все сжалось от этого слова, напомнившего, что когда-то к ней иначе и не обращались незнакомые люди, потому как была она человеком самого что ни на есть высшего сорта в глазах окружающих.

– Но этот порядок завел больной, – с жаром произнесла она, опершись о локти и подавшись вперед, – позабывший, что такое быть человеком.

– Воля фюрера есть закон, – отстраненно проговорил доктор.

– Да, конечно, фюрер. – Ревекка сплюнула последнее слово, как выхаркивала ночной гной из больного горла. – Под контролем которого вы свободны!

– Жалею, что не взял тетрадь, за вами хоть записывай!

Казалось, еще секунда и он зааплодирует. Ревекка посмотрела на него со смесью изумления, ужаса и отвращения, тяжело выдохнула и опустила голову.

– Не верю, – шепотом произнесла она, уставившись перед собой. – Не верю.

– Несогласных нет!

– Они есть, но трусливо молчат. И больно то государство, в котором несогласные молчат.

– Но ведь и вы здесь молчите, не так ли? Не находите это забавным? Одни молчат и убивают, другие молчат и умирают.

– В смерти безвинных забавного нет.