Инспекция. Число Ревекки

– Теперь нам. Помню, один транспорт лично принимал. Накануне Рождества дело было, холод собачий, морозы лютые. Тормозит у платформы поезд из Флоссенбюрга. По документам внутри полторы тысячи душ. Но это по документам… живыми доехали меньше тысячи. А многие из тех, кто доехал, считай… тоже не доехал. Синие доходяги по тридцать-сорок килограммов… Да там даже гной на ранах взялся ледяной коркой! Раскачиваются, стеклянными обледенелыми глазами смотрят перед собой. Ну, наши доктора что… сразу сказали, не стоит и пытаться… только ресурсы на ветер. Ну мои ребята их на снег покидали и облили водой, чтоб долго не мучились. Что еще с ними было делать? – Хёсс криво пожал плечами и тут же возмущенно воскликнул, напоминая мне: – Но по документам-то у меня полторы тысячи пар рабочих рук, понимаешь? А они их видели?! Только утилизовать… больше никак.

Я внимательно слушал Хёсса, постепенно сознавая, что его нарочитое сожаление о тех, кого не удается сохранить для работ, есть не что иное, как лукавство. Он был целиком и полностью на стороне тех, кто свято веровал: евреев нужно уничтожить любой ценой, всех до единого, невзирая на серьезную потребность рейха в рабочих руках. Вся эта возня с использованием евреев в промышленном секторе лишь усложняла ему жизнь – именно в этом была правда его непроизвольного выбора.

– Достичь компромисса в этом деле, – продолжил он уже спокойнее, сфокусировавшись на носке своего сапога, – увы, невозможно. Никак… верно тебе говорю! Это ж взаимо… взаимоисключающие факторы, фон Тилл! Не может одно сосуществовать с другим: тут либо еврейские рабочие руки, либо идеология… полное уничтожение, так сказать. А вместе – нет… никак нет. – И он замотал головой. – Знаю, некоторые конторские убеждают, что все реально, нужно лишь поберечь этот сброд сейчас, а ликвидировать позже. Слышал такое? Но так считают те, кто ни разу не был в лагере лично. Невозможно, я тебе говорю! Сохранять их в рабочем состоянии… и при нынешних нагрузках… и в условиях, которые мы можем позволить себе… нет, совершенно никак! Те, кто верят в это, – утописты!

– А сам ты к какой стороне больше склоняешься? – наконец прямо спросил я, впрочем, все уже для себя уяснив.

– Франк как-то сказал любопытную вещь, – проговорил комендант. – «Если в Европе после войны останется хотя бы кучка еврейского отребья, в то время как мы жертвуем на фронте свою лучшую кровь, эту войну нельзя будет считать успешной даже в случае нашей окончательной победы». Говорят, рейхсфюреру передали эти слова и они ему пришлись по душе. Так вот, я хочу в будущем назвать эту войну исключительно успешной. – И он неожиданно поднял голову и посмотрел на меня в упор. – И эта задача – на моих плечах, говорю без ложной скромности. Каждый еврей, которому мы сохраним жизнь, – это потенциальная угроза… всему нашему будущему. Да, мне приказывают и я сохраняю их для работ, но… как тебе сказать… в первую очередь здесь вся жизнь крутится вокруг смерти, если позволишь такой каламбур. Крематории – суть этого лагеря, вокруг них строится вся его деятельность. Мы строим дороги, ведущие к крематорию… мы строим бараки для тех, кто строит дороги к крематорию…

Я впился в него взглядом:

– У меня создалось впечатление, что, несмотря на нюансы, Аушвиц – единственный в своем роде лагерь, сумевший хоть как-то объединить чаяния поборников и первого, и второго суждения. Да, сердце вашего лагеря – газовые камеры, но сам он – центр огромного промышленного комплекса. По смете, у вас уже больше тридцати сопутствующих лагерей по всей Верхней Силезии рядом с важнейшими промышленными объектами. Лагерь в Моновице для обслуживания «Фарбена» – только верхушка вашего промышленного айсберга. Вы внесли свою лепту в работу и угольной шахты в Фюрстенгрубе, и оружейного завода в Айнтрахтютте, и цементного завода в Голешуве. Сорок тысяч твоих заключенных работают на этих предприятиях. Это ли не подтверждает, что можно решать обе задачи одновременно?

Хёсс не стал протестовать, не выразив никакого удивления моей прекрасной осведомленности в вопросе, на который мы набрели будто бы между прочим.