Инспекция. Число Ревекки

Преподаватель посмотрел на аудиторию, ловившую каждое его слово. На сей раз никто не выразил желания вставить свое замечание, все ожидали, когда он продолжит. Но он молчал, давая им вникнуть в сказанное. Наконец он заговорил:

– Проблема в том, что наш мозг все еще определяет активное действие как действительное преступление. В то время как бездействие для него не является грехом или чем-то, что требует жесткого порицания и наказания. Но суть в том, что и активное действие, и бездействие зачастую приводят к совершенно одинаковому итогу. И это рождает еще один парадокс: возможно, ты не виновен, но ты ответственен. И вот вам неудобная правда: за самые массовые и кровавые трагедии ответственны не исчадия ада с травмированной психикой и жаждой крови. Нет, виновные – это обыкновенные парни с соседнего двора, а порой и те, с кем мы делим квартиру или даже постель. Они в нашем окружении. Они близки нам настолько, что сегодня это еще «они», а завтра – уже «мы».

Он сделал паузу, снова пристально разглядывая аудиторию. Внимательно всматривался в лица, пытаясь понять, хотел ли кто-то высказаться или поспорить с ним, но студенты по-прежнему молчали. На лице его заиграла едва заметная полуулыбка.

* * *

Было еще темно. Прозвучал сигнал к подъему. Прожекторы на вышках продолжали светить во всю мощь. Заключенные торопливо выходили из бараков на построение. Сонные, неумытые, ежащиеся от предрассветной прохлады, они строились быстро и без лишних понуканий, которые все равно раздавались, когда охранник не зевал.

– Пошевеливайсь, ленивые твари…

Когда все построились, вдалеке уже забрезжил рассвет. В рассветной дымке все казались серыми, даже темно-зеленая форма охранников потеряла свою краску, став похожей на фронтовую черную форму эсэсовцев.

Из барака вынесли два трупа и бросили в конце шеренги. Блокфюрер посчитал всю шеренгу и… трупы.

– Они же мертвы, – я произнес это раньше, чем понял, что лучше было промолчать.

– Номер – он и есть номер, гауптштурмфюрер, живой или мертвый, – явно удивленный моим замечанием, пожал плечами блокфюрер. – Главное – количество тел, а лежат они или стоят, неважно. Должно сойтись то, что здесь, – он потряс карточку, которую держал в руках, – с тем, что там, – он кивнул на шеренгу. – Вместе с этими, – он подошел и пнул ногой тело, – все сходится. Значит, порядок.

Блокфюрер продолжил поверку. Больше я не вмешивался.

– Вижу, вы здесь недавно.

Я обернулся. Позади стоял врач эсэсовского гарнизона, которого я уже видел в офицерской столовой. На его форму был наброшен белый больничный халат.

– Габриэль Линдт, – представился он.

– Виланд фон Тилл.

Тот кивнул.

– Ваше имя мне уже известно. Видите ли, медицинские карточки офицерского состава проходят через мой стол, – улыбнулся он, – даже тех, кто к нам ненадолго. Это в целях вашей же безопасности: у нас тут такие болезни за пределы бараков выскакивают, о которых вы ранее и помыслить не могли.

– Тогда вы знаете обо мне больше, чем мне бы того хотелось, – заметил я.

– О, вам не о чем волноваться, поверьте, ваша карта, по сравнению с некоторыми, – описание жития праведника. Ничего такого, за что бы я мог получить хотя бы бутылку хорошего коньяка, если бы вздумал шантажировать вас.

Я не сумел сдержать улыбки.

– Угостить достойным коньяком я могу и без шантажа.

Габриэль Линдт улыбнулся в ответ, затем перевел взгляд на шеренгу лысых существ.

– Поначалу такое действительно может смутить, но потом привыкаешь.

– Меня не смущает, – поспешил заверить я. – Свою службу я начинал в Дахау, когда Аушвица еще даже в планах не было.

Доктор Линдт отвел взгляд от заключенных и с интересом посмотрел на меня.

– Выходит, вы могли застать самого Эйке?

– Так и есть.

– Что ж, вам повезло. Мне говорили о нем как об исключительном специалисте своего дела. Итак, – он переменил тему, – очередная инспекция от Поля, то-то комендант не в духе.

Я внимательно разглядывал доктора Линдта. Приятный голос, душевная улыбка, грамотная речь, опрятное холеное лицо, не красавец, но все в нем поразительно гармонично сочеталось: голос шел к лицу, лицо – к движениям, а движения эти были плавные и спокойные. Он располагал к себе с первой же минуты.

– Мой приезд инициирован не обергруппенфюрером Полем, но пока это все, что я могу сказать.

– Не желаете ли пройтись? – предложил он. – До завтрака еще достаточно времени.

Мы двинулись вдоль жилых бараков заключенных.

– Видите ли, Аушвиц, – заговорил доктор Линдт, – это безусловно концентрационный лагерь, как и сотни других, и если кому-то доводилось бывать вообще в лагерях, то суть Аушвица ему будет ясна еще до того, как он войдет в его ворота. Но в то же время это особый лагерь, непохожий ни на какой другой.

Мы обошли с разных сторон оставленные после работ накануне пустые тачки, и, когда сошлись, доктор продолжил:

– Лагерей много, но именно Аушвиц будет символом, вот увидите, именно его название станет нарицательным. Позже вы поймете, о чем я говорю.

Я кивнул, решив, что и теперь понимаю, что он имеет в виду.

– Я уже имел возможность познакомиться с одиннадцатым блоком.