Инспекция. Число Ревекки

– А, это, – он пожал плечами, давая понять, что речь совершенно не о том, – видите ли… А впрочем, – вдруг передумал он, – оставим это, не буду лишать вас возможности познавать сущность этого организма через личное восприятие.

– Продолжайте, мне интересны ваши мысли по поводу этого лагеря, – все же подначил я.

– Он станет нарицательным не только для них, – доктор Линдт остановился и долгим задумчивым взглядом посмотрел на колонны заключенных, которых уже гнали на работы, – но и для нас. – И он быстро перевел свой взгляд на меня. – Собственно, вот и все, что я хотел сказать.

Только сейчас я заметил, что взгляд у него на самом деле был тяжелый, пронизывающий, что поначалу скрашивалось улыбкой и приятным располагающим голосом.

– Для них? Вы имеете в виду побитый остаток, который, возможно, выживет? Должно ли нас волновать, как это будет восприниматься ими? – я вопросительно смотрел на него.

Лицо доктора озарилось очередной улыбкой.

– Это меня волнует меньше всего, – он согласно кивнул. – Но мои мысли мне важны, я вам как врач говорю, что от них все болезни. Ведь они и подтачивают наши нервы. Цепочка коротка, – вновь усмехнулся он.

– Что ж, в таком случае контролируйте их, доктор Линдт.

Я смотрел, как одна команда за другой торопливо утекают за ворота, подстегиваемые ветром и хлыстами капо.

– Забавно, гауптштурмфюрер фон Тилл, но это единственное, что не в нашей власти здесь. Мы повелеваем тут жизнями и смертями, но мысли не подчиняются нашим распоряжениям и приказам.

Доктор рассуждал занятно. Я снова посмотрел на него, ожидая продолжения.

– Как бы то ни было, я видел вашу реакцию на те трупы. Вы были удивлены и, пожалуй что, смущены. Да-да, не отрицайте этого, гауптштурмфюрер. Пока еще у вас восприятие лагерного новичка, невзирая на ваш опыт службы в Дахау. Я помню наши лагеря на старте – это не то, что сейчас, – доктор Линдт покачал головой, – совсем не то. Война внесла определенные коррективы.

Я вынужден был признать, что он прав. Пока я сидел в инспекции, занимаясь бумажной работой, все кардинально переменилось. Я понимал, почему во время осмотра Аушвица в основном молчал: мне приходилось вновь познавать то, чем стали наши лагеря теперь. Ранее в Дахау за каждого искалеченного на работах или застреленного при побеге или саботаже мы должны были закопаться в отчетах и объяснительных, теперь же… Теперь же я инспектировал помещения с людскими гирляндами и газовыми камерами. Я до сих пор не мог однозначно признаться даже себе самому, устраивало ли меня то, что я увидел.

– Сюда я приехал зеленым идиотом, – доктор Линдт усмехнулся, вспоминая начало своей службы. – Когда я попал на свою первую селекцию, я пережил невероятное потрясение. Я стоял на обычном перроне на самой обычной сельской станции, за линией дороги там росли прекрасные пышные каштаны. И я оторопело наблюдал, как мужчин отделяют от женщин, женщин с детьми – от бездетных, подростков, способных работать, – от совсем маленьких, стариков – от тех, кто еще мог бы потрудиться… Когда все закончилось, платформа напоминала рыночную площадь, на которой бросили кучи товара и… одного забытого ребенка. Может, его родственники рассчитывали спрятать его, а может, просто отбился от семьи в столпотворении, что было немудрено. Он сидел на корточках возле какого-то чемодана и испуганно поглядывал вокруг, как птенец, выпавший из гнезда, разве что не попискивал. На земле за платформой стояли несколько стариков-инвалидов, которые не способны были идти. Они задержались, поскольку места в грузовике, который ехал прямиком к крематорию, для них не нашлось. Когда последняя машина уехала, один из охранников подошел к этой группе и расстрелял их. Ребенок увидел это, заплакал и попытался убежать, но тот же охранник догнал его в два счета, схватил за ногу и несколько раз ударил о каменную платформу. Тогда я впервые увидел человеческий мозг вне пределов медицинской лаборатории, гауптштурмфюрер. В полнейшей прострации я отправился на уничтожение своей первой партии. Оттуда меня увели уже под руки. Всю ночь я пил и блевал, а утром написал прошение о переводе на фронт. Ему не дали ход, но дали мне время на привыкание. Мне понадобилось недели три. Три недели, чтобы избавиться от всякой чувствительности и от ненужных мыслей.

Габриэль Линдт снова улыбнулся.

Мне показалось, в его глазах проскочило легкое чувство вины или стыда, я не успел разобрать, что именно это было, – его взгляд уже снова был чист и не выражал ровным счетом ничего. Опустив голову, я уткнулся подбородком в воротник, раздумывая над сказанным. Он между тем продолжал ровно таким же спокойным тоном, каким делился бы видами на урожай:

– А потом вы, как и остальные, начинаете делать вид, что все в порядке, и следующие прибывшие благодаря этому привыкают еще быстрее.

Вновь что-то эмоциональное мелькнуло в его тоне, но оно было столь мимолетно, что я снова так и не смог понять, были ли то насмешка, удивление или сожаление. Судя по всему, Габриэль Линдт умел хорошо скрывать свое истинное отношение к тому, о чем говорил.