Инспекция. Число Ревекки

– Достаточно сейчас, но станет ли это веским основанием после окончания войны? Которую мы, к сожалению, не намерены выигрывать. Мы хотим усидеть на двух стульях сразу, но пока все идет к тому, что наша великогерманская жопа промажет мимо всех стульев и мы сядем прямиком в сортирную дыру. – Габриэль невесело усмехнулся, в его красивых глазах отразилось действительное сожаление. – Мы любое действие называем законным, прикрыв его этими двумя магическими словами: «воля фюрера». Но есть другие законы. Гаагская конвенция, например. О ней непременно вспомнят потом. А как вспомнят, то спросят по каждому пункту. Вы ведь знаете, гауптштурмфюрер фон Тилл, о чем там говорится, непременно знаете. И вот в чем неувязка: ее параграфы прописаны на бумаге и ратифицированы, а наш процесс – всего лишь мысль человека, которую даже вслух не озвучили. Правила, законы и нормы необходимы. Без них мы играем в бога, а это ведет к катастрофе.

Я смотрел на Габриэля, прекрасно понимая, что речь его полна пораженчества. За такие рассуждения я должен был немедленно призвать к ответу зарвавшегося доктора, но вместо этого негромко спросил:

– Вы окончательно разуверились в нашей победе?

Габриэль не раздумывал ни мгновения.

– Увы, да, гауптштурмфюрер фон Тилл. И возможно, я вас удивлю, сказав, что не вести с фронтов тому причиной. Мир считает, что все завоеванные нами территории находятся под контролем единой силы, что вермахт, СС и партия неделимы и живут одной идеей. Но единения нет: нет того, что делает нас сильными и непобедимыми. Каждый руководитель на местах решает всякий вопрос исключительно с позиции интересов его ведомства, а то и вовсе своих личных, а общегосударственная стратегия попросту перестала существовать. Наша многоголовая гидра не способна сама с собой договориться, ее головы хотят всё и сразу и пытаются этого достичь, попутно оплевывая друг друга ядом.

Неприятное воспоминание кольнуло мой разум. Перед глазами возникло сосредоточенное лицо Доры, которая когда-то прибегла к подобной же аналогии. И вновь оно, возмутившее меня тогда, ничего не всколыхнуло сейчас.

Между тем Габриэль продолжал:

– Ведь это очевидно, сколь ненавидят друг друга партийные чиновники и наш пресловутый элитный орден. Жадное деление власти – вот куда уходят все силы. Если бы противник знал, как у нас обстоят дела на самом деле, то одна совместная потуга – и нам крышка… Но в Германии, судя по всему, уже многие это осознают. Вы знали, что инженеры Топфа готовы были разработать специально под наш лагерь новую конструкцию: что-то вроде гигантского печного конвейера, который способен работать без остановок. Эта конструкция могла бы избавить нас от кучи проблем. Но много подобных проектов так и остаются проектами. Они все продуманы до мелочей, с четкими рационализаторскими предложениями и могли бы иметь огромное значение в этом деле, но конечный приказ реализовать эти проекты не отдается. Словно в последний момент тот, за кем слово, осознает, что еще не поздно повернуть назад. И это тлетворное чувство потаенного страха влияет на все. На деле работа идет без какого-либо плана, мы экстренно латаем наши дыры, а порядок остается лишь в пыльных папках с докладами, которые копятся в кабинетах ставки. Благодаря этому ставка фюрера совершенно оторвалась от действительности и парит в мире его фантазмов. Он не представляет действительного положения дел – я не верю, что человек, знающий, что происходит в его стране на самом деле, действовал бы так, как он.

– Габриэль, черт бы вас побрал, вы говорите совершенно неприемлемые вещи, да и чертовски опасные.

Я хотел, чтобы в моем голосе ощущалась неприкрытая злость, но ее не было, и доктор это заметил. Обезоруживающе улыбнувшись, он продолжил: