Инспекция. Число Ревекки

– Но не всегда бывает так гладко, фон Тилл. Транспорты идут валом, порой не до представлений. Тогда их загоняют силой, утрамбовывая баграми еще дышащих людей. Надо успеть поймать момент, когда они замирают в животном страхе и боятся даже вздохнуть, и вот тогда нужно успеть закрыть дверь. Потому что еще через секунду вместе с осознанием начнется светопреставление… Они начнут выть, скулить, молить о пощаде, фон Тилл. Начнется настоящее побоище за пощаду и сострадание! Особенно сильны в этом женщины. Особенно матери. Каждая нутром чует угрозу, нависшую над ее ребенком. Они тревожно озираются, прижимают к себе детей, пытаются поймать взгляд зондеров или охранников, задают одни и те же вопросы, даже не слушая ответы. Они уже все знают. Другие их успокаивают, мол, это всего лишь душ… «Кто вы, швея? Повар?..» Эта чушь на матерей не действует. Они даже пытаются вытолкнуть детей из камеры перед тем, как закроют дверь. За то время, что я здесь, рабочие команды уже трижды находили в раздевалке в ворохе тряпья спрятанных младенцев. Наверно, их матери думали, что те, кто найдут, позаботятся, что у них рука не поднимется… Я задавался страшным вопросом, фон Тилл: что испытывает мать, которая оплакивает своего еще живого ребенка на руках? Которая, идя с платформы, запихнула себе в рот его крошечные тугие кулачки, чтобы отогреть их дыханием. Малыш в раздевалке смотрит на мир, он еще полон сил, вертит головкой, с любопытством разглядывает голых людей вокруг. Он живее всех живых, но мать уже читает по нему поминальный кадиш. Что испытывает мать, которая своими руками вносит сына в газовую камеру? А если перед смертью она успевает увидеть, как сыновьи щечки чернеют от газа, бездонные безгрешные глаза наливаются кровью, а по ножкам текут нечистоты? И вот самое прекрасное, что могла создать природа, превращается в уродливо искореженный, застывший в судороге комок мертвой синюшной плоти с глазами навыкате. Я не знаю, что она чувствует. И ты, фон Тилл, понятия не имеешь. Наше счастье. Счастье, верно? Ты ведь счастлив, фон Тилл? Ты же читаешь только инструкции, а на бумаге это не страшно, это всего лишь цифры, последовательность номеров. А в инструкции, кстати, написано: двадцать минут. Но я тебе открою тайну – достаточно десяти-двенадцати минут. Зависит от погоды! Жить им на минуту дольше или нет, зависит от того, влажно сегодня или сухо, тепло или прохладно, качественная ли партия газа… Но все равно: самое большее через четверть часа эта голая масса перестает биться в предсмертных корчах и наступает тишина. Ти-ши-на… Но ненадолго, лишь на несколько мгновений. Включают насосы, которые откачивают ядовитый воздух. Нет, никакой вентиляцией не развеять это сочетание газа, испражнений, пота и рвоты. Впрочем, и это не самое страшное, фон Тилл. Ты слушаешь? Ты внимательно слушаешь? Слушай же. Самое отвратительное и трудное – это растащить плотную гору тел возле двери. Они сплетены конечностями, которые больше не гнутся, они склеены липким дерьмом и тем, что вытекает у них из всех щелей… Из переломанных носов, из разорванных ртов, из разбитых глазниц, из промежностей, из задних проходов. Кровь, рвота, дерьмо, моча. Ты слышишь тихое «кап-кап-кап»… Оно сводит с ума. И больше ничего, ничего не происходит. Ты их видел только что живыми, полнокровными, ты еще помнишь голос того и взгляд той, а теперь «кап-кап-кап»… сочащаяся мерзость, и ничего больше. Дальше! Зондеры берут крюки и багры, чтобы разворошить эту массу и растащить ее по частям. Это непросто, фон Тилл, но зондерам нужно торопиться. Необходимо тщательно отмыть стены и пол от мерзости и крови, нужно подготовить «душевую» для следующей партии, которая уже на подходе. И это прекрасно, если на подходе, а ведь бывает и хуже. Что может быть хуже, фон Тилл? Хуже, когда камера настолько переполнена, что невозможно втиснуть больше ни единого еврея, а они еще в наличии, вот прямо здесь, в раздевалке. Как ни стараешься, но два-три уже голых, испуганных, жмущихся друг к другу, о чем-то уже догадывающихся никак не запихиваются. Куда девать эти без пяти минут трупы? Их оставляют под прицелом охранников и начинают процесс. Они здесь, они смотрят на происходящее с ужасом и осознают, что они следующие. Они каждым миллиметром отощавшего тела чувствуют агонию своих собратьев за герметизированной дверью. Тогда они окончательно понимают, что они в очереди не в душ – но за смертью! За самой мучительной смертью, которую только можно выдумать. И страх, который в этот момент их прошибает, – самый великий в мире страх. Он прошибает даже самых апатичных и уже безразличных ко всему. Тебе не нравится то, что я рассказываю, гауптштурмфюрер, я вижу это по отвращению на твоем лице… Опасаешься за мое психическое здоровье?

Менее всего сейчас я опасался за здоровье Хуббера. Речь шла уже о цельности моего собственного разума. Я хотел покачать головой, но не сделал даже этого. Просто уставился на него, своим молчанием будто подтверждая его догадку.