Инспекция. Число Ревекки

– Опомнись, идиот! Нельзя сохранить разум в этом месте. Я болен. Я очень болен. И с этой болезнью мне жить дальше. Печально, что болезнь эта не смертельна, что она меня не прикончит и я продолжу работать. Ведь транспорты всё идут, хоть мы и терпим поражение в этой проклятой войне. Перебоя нет. Машина работает исправно. Зондеры работают исправно. Они уже не замечают, что бетонные стены в камере расцарапаны ногтями. Каким образом? Это же бетон! Что, черт побери, нужно испытывать, чтобы голыми руками расцарапать бетон, фон Тилл? А, ты не знаешь! Никто пока не знает. Но зондеров не занимают эти мысли: они при деле. Они отрывают тела от мертвой груды и тащат по полу за руки, за ноги, за волосы – здесь не до уважения к мертвым, знаешь ли! Как ухватил, так и поволок, загребая голым трупом всю грязь на полу. Никого ничего не смущает! И только однажды… Один раз эти трупоносы остановились, замерли. Потому что из горы тел услыхали младенческий лепет. Можешь себе представить такое? Вытащили живого младенца. Мать в последний момент догадалась сунуть ему грудь в рот и накрыла собой. Материнское молоко вместо газа, как тебе такое, фон Тилл? Какие евангелисты выдумают такое чудо? Великое чудо! И бессмысленное: Молль сразу бросил выжившего ребенка в печь. Это был единственный раз, когда на лицах зондеркоманды я увидел хоть какие-то эмоции.

А так их уже ничем не поразить – отупели и равнодушны ко всему. Если найдут еду в вещах, могут и пожевать во время работы, и закурить у печи, сидя на тележке с трупами. Круглые сутки они в окружении гор мертвых тел. Лагерный крематорий отобрал у них такую блажь, как чувствование и мысли. Однажды один из зондеров вытащил крюком из камеры тело собственной матери, фон Тилл. Я настолько тебя ненавижу, что, пожалуй, предложу тебе представить себя на его месте. Ты тянешь крюком голое обезображенное тело из общей свалки и вдруг узнаешь в нем ту, которая выносила, вскормила тебя, читала тебе сказки перед сном, ночами сидела у твоей кровати, когда ты болел. Кидалась на твою защиту как овчарка, себя не жалела ради одной твоей проклятой улыбки, фон Тилл. И что, ты думаешь, этот парень? Замер на секунду, а потом так же отупело продолжил свою работу. Единственная секунда выдала его родственную связь с этим изломанным трупом, измазанным в дерьме. Завидное самообладание, правда? Нет!!! Это полный конец всех человеческих чувств. Был один – попросил охранников пристрелить его, после того как своими руками отправил в печь жену и дочь. Но они его пощадили. Пощадили, фон Тилл, слышишь?!

Хуббер хохотал как одержимый.

Я стал терять ощущение реальности происходящего. Хуббер с обезображенным кровавым лицом, изрыгающий хохот, как страшный цирковой клоун. Черное бескрайнее небо, подпертое щедро дымящими трубами. Жирная блестящая луна то прячется за облачную размазню, то вновь находит силы выпростаться из нее. Бараки, полные пораженной и бессловесной тщеты, пожравшей всех, кто лежал на нарах. Я не соображал, нахожусь ли я по-прежнему здесь, среди всего этого, в действительности или это плод моего поврежденного разума? И в какой момент я повредил его? Здесь, в Аушвице, или задолго до приезда?

Я тщетно пытался собрать свои мысли в связную нить, за которую мог ухватиться и выйти по ней из этого путаного коридора болезненных фантазмов, но едва мне это удавалось, как она тут же обрывалась, оставляя блуждать дальше в лабиринте образов, которые без пощады городил Хуббер.