Инспекция. Число Ревекки

– И бог тебе судья, фон Тилл, если у тебя повернется язык осудить зондеров. У этих два варианта: остановиться и сойти с ума или продолжать не задумываясь. Их разум пытается защититься, вот и выбрал не задумываться. Но не дай бог кого-нибудь из них выпустить в свободный мир! Не потому, что они расскажут – никто не поверит, а кто поверит, в тот же час отречется от всего рода человеческого… А потому, что это готовые психопаты-неврастеники! Конченые, больные люди. Заставив их убивать, мы лишили их главного, что имеют остальные узники, – обрести хоть какое-то утешение в собственной безвинности. Чувство греха и осознание соучастия этому аду будут до последнего преследовать их. О, я уверен, потомки еще проклянут их! И не узнают, что зондеры – несчастные люди, лишенные главного права человека. Какого, знаешь? Нет, фон Тилл, не права на жизнь. Нет такой молитвы, а нужна, я бы каждую ночь молился: «Создатель, избавь меня от необходимости отбирать жизни у людей…» Что страшнее греха убийства? Так знай: принуждение другого к убийству. Заставить. Другого. Убить. Убивать. Делать это постоянно. Мы не только сами убиваем, но мы заставили одних обреченных убивать других таких же обреченных! Самих евреев заставили отправлять в печи евреев. Дьявольски верный метод! Они не могут разобраться, виновны ли они. Рано или поздно это их доконает: одних – ненависть, других – самобичевание. Но всех евреев мы все равно не уничтожим, не стоит обманываться… Они разбежались… Попрятались по подвалам и чердакам всей Европы, чтобы потом вылезти и произрасти заново. Но мы поселили в их племя вечный раздор… Мы с тобой уже сдохнем, а они будут выяснять, почему выжил тот, а не другой и кто страдал сильнее. Кого на селекции пихнули к баракам, кого в газ – всего лишь случай! Одни будут виноваты, что показались нам достойными жить. А кого в крематорий – те будут святыми по умолчанию. Мы своими ленивыми считалками создали армию святых и армию виноватых! Выжил – уже подозрительно, что уж говорить о тех, кто тащит тела из газовой камеры и складывает их в сторонке, чтобы продолжить свое невольное глумление над ними. Думаешь, смерть в газовой камере – это конец, фон Тилл?

О нет… Эти измученные души должны еще пострадать, наблюдая со стороны, что делают с их оболочкой. Ведь даже после смерти они должны приносить пользу великому рейху! У них уже все отобрали: дом, деньги, еду, одежду, свободу, всякие права, наконец, жизнь. Но нет, еще кое-что есть. Сам знаешь: прежде чем отправить труп в печь, у него вырвут щипцами золотые зубы, сорвут случайно оставшееся украшение, у женщин срежут волосы, а если она из партии зажиточных евреев с Запада, проверят влагалище: вдруг спрятала там украшения. Последняя дань рейху! И только потом его бросят в лифт, который вознесет к уже раскаленным печам. Зондеркоманда делает все без заминки, фон Тилл. Но и этим могильщикам не чуждо чувство прекрасного, ха-ха-ха… Однажды я видел, как они любовались телом одной девушки. Красивая… Не измазанная, не искореженная… Видимо, она там, в камере, быстро все поняла и просто смиренно легла и умерла в своем углу, не сливаясь со всеми в предсмертной попытке вынести дверь. Она лежала на полу… Как застывшая мраморная статуя, догадавшись перед смертью сомкнуть веки… Она поражала своей мертвой красотой… Я до сих пор вижу эти округлые линии… Явно при жизни она была уже не звонкой, но мяконькой, самый переход от девичества к женственности – она была такой, которую хотелось потрогать, пощупать, но не осквернить, нет! А в наслаждении утонуть в ней и быть верным до конца… Этой красавице не стали обрезать волосы и отправили в печь последней. Вот оно какое, чувство прекрасного в концлагере. Я до сих пор ощущаю тошнотворный запах ее сгоревших волос и плоти. Хочешь знать, как она горела? Ты не знаешь, как горит человек? Ты дитя, фон Тилл. Как бы человека ни сложили, ни утрамбовали, в огне он раскрывается. Распрямляется, словно наконец ощутил свободу, будто тиски, которые его сдерживали, лопнули от жара. Тем временем зондеры тащат с лифтов уже следующие тела и складывают их по двое возле каждой печной камеры. Эти печи не потрескивают, как те, в уютных домах. Они гудят от напряжения, каждый муфель трясется от нагрузки, и этот гудеж сводит с ума… Даже в самый страшный мороз, когда на улице леденеет каждое слово, рядом с этими печами за один вечер сходит весь пот, отмеренный человеку на много лет вперед. А тельца совсем маленьких детей? Их бросают поодаль, они не стóят отдельной печки: их потом утрамбуют со взрослыми, придавят кочергой. Но это позже. А пока горит прекрасная девушка, фон Тилл, с мягкими округлостями, не истощенная, видимо только из транспорта, лагерь не успел превратить ее в иссохший скелет без половых признаков. Она удостоилась отдельной печи…

Хуббер смотрел перед собой застывшим взглядом, и я словно видел в его глазах языки пламени.