Инспекция. Число Ревекки

Хуббер вымученно посмотрел в сторону бараков. И я понял, что он ощущал себя такой же жертвой всего происходящего.

– Им снятся кошмары, как их убивают, нам снятся кошмары, как мы убиваем. Каждую ночь я возвращаюсь к себе, засыпаю и продолжаю открывать банки, на которых написано: «Осторожно! Яд! Использовать только специалистам». О, я специалист, фон Тилл! Одним движением я ссыпаю все в отверстие. Есть лишь несколько секунд между тем, как последняя гранула выпадает из банки, и тем, как закрывается створка. Но эти пару секунд – самые страшные. Те, внизу, уже успели осознать, что это не душ, черт его дери. И раздается вой, фон Тилл, нечеловеческий вой, он весь концентрируется в этой трубе и рвется наружу – пока еще можно, пока створка не закрылась, он прорывается… Только что им говорили, что их привели купаться, смывать вшей, чтобы не было эпидемий в лагере. Даже поставили скамейки, чтобы они могли присесть. Им даже подсказывают, куда лучше сложить вещи, чтобы потом быстрее найти. «Очень важно найти свои вещи быстро, ведь после душа всех вас ждет суп, – говорят им зондеры, – а будете возиться, он остынет, какая же радость от холодного супа?» А, фон Тилл, каково? Они им говорят: «Я вижу, у вас ловкие руки, вы швея? Замечательно, получите распределение в швейный цех, там сейчас нехватка работниц… Вы повариха – вам, конечно, на кухню, повезло вам, в тепле будете работать… Раздевайтесь-раздевайтесь…» После таких слов у людей появляется надежда, фон Тилл, понимаешь? Надежда охватывает их сознание. И если в этот момент мимо них пронесут носилки с трупами, они скорее решат, что это какой-нибудь несчастный случай…

– Они верят исключительно в то, во что хотят верить.

Я по-прежнему сидел рядом, в каком-то необъяснимом одурении слушая помешавшегося Хуббера.

– Когда хочешь жить, гонишь прочь подозрения, фон Тилл. А жить они хотят отчаянно. А эти зондеры… Они каждый день имеют дело со смертью, понимаешь ты это? Великие знатоки человеческих душ… И такие же несчастные, как и те, кого пытаются обмануть перед отправкой в газ. Даже несчастнее – те хотя бы остаются в неведении до последнего момента. Зондеры же знают все, во всех подробностях. Знают, как звучит засов на дверях, обитых железом. Знают, как через воздуховод падают кристаллы на пол. Знают, как падают первые трупы. Везет больше слабым, больным, старикам и детям, они-то умирают мгновенно. Молодые и сильные мучаются дольше. Тебе кажется, ты знаешь, что такое смерть в газовой камере, фон Тилл? Милосердная смерть, говорят! Так говорят эти вон, которые на бумажке расписались – и отправили их туда. Одним движением! Но они не видят… И ты этого не видел, ты не знаешь, что мы делаем с себе подобными. Так вот я тебе расскажу… Здесь есть смотровые щели. Они шатаются, орут, пытаясь заглотить свежего воздуха, но свежего воздуха там нет, там «Циклон». Он невидимый, без цвета, без запаха. Они кричат, но крик превращается в хрип… Они не знают, что такое синильная кислота, но они знают, что такое ядовитая горечь во рту… Которая постепенно переползает в гортань, царапает ее, терзает, разрывает, затем добирается до грудины и цепко сжимает ее так, что не продохнуть. Но им уже не до грудины, у них дико болит голова, их тут же начинает рвать, а тело бьется в судороге, начинает испражняться, уже не поддается контролю… Изрыгая собственное нутро, те, кто еще способен, ползут по скрюченным трупам к двери. При этом давят тех, кто еще шевелится под ними… Они рвутся подальше от отверстий, ими движет дикий инстинкт, отец давит сына, брат ползет по брату. Внизу оказываются старики и дети, которых еще минуту назад берегли, поддерживали под руку. А сверху – тела тех, кто берег. Носы сломаны, рты разорваны, глаза выбиты, черепа проломлены в давке. Перемазанные экскрементами, они дергаются в конвульсиях, переплетаются, превращаются в ком! В неделимый путаный ком, из которого торчат посиневшие лица с глазами навыкате и вываленными распухшими языками!

Хуббер говорил с безумным воодушевлением, выплевывая обращенные ко мне слова в небо, вновь озаренное лунным светом. Мне не нужно было это слушать, нужно было заставить его умолкнуть любой ценой. Но я ничего не делал.