– У фюрера не было на этом свете более преданного человека, чем я! Ясно вам? Нужна была встряска, и меня обрядили в это красное говно. Сказали: надо, и я сделал! Провокация? Да, именно! Кто из этих красных ублюдков был бы способен на нечто подобное? Их коммунистическая кишка была тонка для этого, и все это знали. Или вы думаете, Штайн был не в курсе? Для такого нужен был я! Ваш благородный руководитель ячейки сам же и придумал: когда, где и кого! «Жестокие коммунисты убивают беззащитного парнишку, раздающего листовки», – с сарказмом выплевывал он слово за словом. – Маленький Норкус должен благодарить меня с того света. Кто бы знал малолетнего неудачника, сына умалишенной? А я одним ударом сделал его национальным героем! Песни о нем поют, его именем улицы, площади назвали, он стал началом великой борьбы, гауптштурмфюрер фон Тилл. Не благодарите.
И он сплюнул на землю.
Жгучая волна ненависти окончательно захлестнула меня. Покажись в этот момент поблизости кто-то из посторонних, это бы меня не остановило. Я наносил удар за ударом, не осознавая, что он даже не защищается, пока он не рухнул мне под ноги. Я медленно осел вслед за ним. Ухватив его за волосы, я поднял его голову и замахнулся, но в последний момент уронил руку. Рот его был полон крови от выбитых зубов, но он не был искривлен от боли – он разрывал обезображенное лицо надвое самой широкой улыбкой.
– Хотите заставить меня жалеть о содеянном, гауптштурмфюрер?
И он закашлял, подавившись собственной кровью. Отхаркнув, он повторил:
– Жалеть об убийстве маленького Норкуса? Не утруждайтесь. Каждый божий день я жалею и так! Ведь его убийство привело вот к этому! – Он с трудом приподнял руку в направлении крематориев в приглашающем жесте. – А тогда в Берлине мы сумели нагнать такую волну! О, как я был горд, гауптштурмфюрер фон Тилл. Как же я был горд! – выкрикнул он, глядя в небо.
И, откинувшись на холодную землю, захохотал.
Я тяжело дышал, глядя на его перекошенное острой болью и таким же горьким и мучительным смехом лицо. И чувствовал, что жар жгучей ненависти постепенно уступает место потаенному страху перед какой-то еще не оформившейся мыслью.
– Своими руками я помог создать систему, в которой сам же оказался не готов жить, – исступленно проговорил он, сходя на хрип. – Глядите: одни – убийцы, другие – отупевшие жертвы! А человека нет, уже не важно оставаться человеком! Вот тебе и гуманизм, – хрипел он, чередуя слова с пузырями крови. – А ведь выбор есть, он есть, но никто им не пользуется. Кто будет сопротивляться этому чудовищу, которое мы, ты слышишь, мы же и породили! Оно давно уже выбралось из-под власти тех, кто его придумал… Оно уже само…
Он повернул голову и снова, как при первой встрече, посмотрел на меня совершенно безумными глазами.
– Мы убиваем их и присваиваем их имущество. Их, вон тех! А как же, как же: не убий, не укради, помнишь, фон Тилл? Нас в детстве учили быть хорошими, не делать зла, да? Закон такой! А теперь слово фюрера – закон. И он нам: «Убий их всех, забери их дома и золото!» И теперь: не убьешь, не своруешь – нарушишь закон. Извращение всего… основ человеческого бытия… Мы нечто новое, не люди, но даже и не звери, они-то так с себе подобными не поступают. Что мы теперь, фон Тилл? Что за существо? Внешне – человек, а внутри… черточеловек. Злочеловек.
Он снова сплюнул, медленно вздохнул и закрыл глаза, будто собирался с мыслями. Я также уставился в черное небо, продолжавшее равнодушно, но добросовестно впитывать в себя дым лагерных крематориев. Вдалеке послышался нарастающий гул, который резко излился в мощный порыв ветра. Он хлестнул нас обоих по лицу и вновь затрепал решетку и колючую проволоку заборов. Хуббер не шевельнулся, словно окончательно перестал ощущать холод.
– Я впервые увидел его летом тридцать третьего у Кёнигзее[62]
, – окровавленные губы вновь задвигались. – Была отличная погода, я слонялся в толпе гуляющих, не зная, чем себя занять. Родители остались в кафе, мне не хотелось к ним возвращаться. С ними было скучно. И тут я увидел его – идола в баварском костюме – и его никто не узнавал. Я не мог поверить, что он вот так запросто мог гулять среди обычных людей. Я был покорен. Я шел за ним, удивляясь, почему никто из окружающих не узнает его, не падает ниц, не выражает свое восхищение. Наверно, никто и подумать не мог, что он может быть там, среди них. И только у гостиницы «Шиффмайстер» кто-то прокричал: «Адольф Гитлер!»Вскрикнув, Хуббер поморщился от боли, пронзившей его разбитый рот. Видно было, что ему трудно говорить, но он упрямо продолжил: