Инспекция. Число Ревекки

– Вопрос в том, как вообще понять, что справедливо, а что нет в том, что мы устроили… – Арман оторвал хмурый взгляд от своей тетради и уставился на преподавателя. – Ну серьезно, у всех свои взгляды на нормы! Сейчас где-то даже грубое слово в сторону женщины – и привет, статья и суд. А где-то муж имеет право ее лупить – и ничего, норма общества, традиции. То есть в одной стране ты негодяй и преступник, а в другой за это же – строгий, но справедливый муж. И там и там мужик поступает так, как считает правильным. И нет никакой общей нормальности единой.

Преподаватель некоторое время смотрел на Армана с едва заметной улыбкой. Ему показалось, что в голосе студента даже проскользнуло откровенное разочарование его предыдущими словами.

– Вы очень точно подметили, мы сами построили все эти системы. Еще раз: их устроил человек для человека. Тогда кто же теперь в силах их менять? Если не сам человек?

Арман пожал плечами.

– Утопия. – Он упрямо мотнул головой.

– Ваши замечания демонстрируют, что вы верно мыслите, молодой человек, и способны осознать истину даже на основе искаженных данных. Значит, найдутся и другие, которые смогут управиться с этим. А за мыслью, возможно, последуют и действия. Всегда ориентируйтесь на разум. Он очень тесно связан с внутренним ощущением правды. В раннем детстве понимание хорошего и плохого было ясным и работало в автоматическом режиме, не так ли? Но этот навык постепенно слабеет с развитием навыка просчитывать при любом поступке собственные затраты и дивиденды, которому нас обучила жизнь в социуме. Я думаю, мы способны сохранить это внутреннее ощущение правды. Оно и есть один из самых полезных инструментов в строительстве цивилизации. По большому счету история и разум – вот и все, что нам надо, чтобы знать, куда двигаться далее. Прошлое нам наглядно показывает, а размышления помогают осознать. Но мы упорно не хотим извлекать выгоду из уроков, за которые уже заплатили другие.

Преподаватель приподнял руку и посмотрел на часы со старым потрепанным ремешком. Оказывается, время занятия уже давно вышло.

* * *

Я докурил очередную сигарету и бросил окурок себе под ноги, продолжая неотрывно смотреть на здание из красного кирпича. Не обращая внимания ни на ветер, трепавший волосы и бесстыже снующий под плащом, ни на едкий дым из труб, который несло прямо в мою сторону, ни на омерзительный скрежет решетки, шатавшейся под порывами ветра, я просто стоял и смотрел – будто находился вне всего этого, укрытый прозрачным колпаком. К зданию была приставлена лестница, по которой взбиралась фигура в противогазе. Добравшись до небольшого оконца на крыше, человек открыл его, быстро засыпал внутрь гранулы и закрыл отверстие.

Неожиданно порывы прекратились, и жирные клубы дыма из труб повалили ровно ввысь, без остатка впитываясь в черное ночное небо. Едва ветер утих, утих и скрежет решетки, и снова возникла мертвая тишина, поразившая меня своей совершенной неуместностью: только что завершилась масштабная акция. В моей голове никак не мог уложиться тот факт, что можно было так беззвучно уничтожить целую толпу. Ветер производил больше шума.

Я снова закурил, внимательно наблюдая, как черная фигура осторожно спускалась по лестнице, зажав между рукой и ребрами пустую банку. Оказавшись на земле, он оправился и пошел к воротам. Я двинулся за ним. Оглядевшись и убедившись, что вокруг не было никого, кроме часовых на вышках, я прибавил шаг.

– Хуббер, – негромко позвал я.

Он не стал испуганно озираться, просто остановился, дожидаясь меня, словно мы заранее уговорились встретиться на этом месте.

– Гадал, когда же вы меня окликнете, гауптштурмфюрер фон Тилл.

Я подходил, безотрывно глядя на Хуббера и силясь рассмотреть его лицо, но прожектор светил из-за его спины, лишая меня этой возможности.

– Ты убил невинного ребенка, Хуббер, – проговорил я, чувствуя, как ярость, с которой боролся весь день, с новой силой закипает во мне.

Я ничего не мог поделать, в голове уже горячо стучало, когда я подошел к нему. Гнев накатами силился прорваться наружу, клокоча уже и в мозгу, и в груди, и в сжатых кулаках. Я рассчитывал увидеть на лице Хуббера испуг или, по крайней мере, растерянность, но оно ничего не выражало, да и в это мгновение мало чем отличалось от безучастных и отрешенных лиц заключенных, которые я наблюдал в лагере каждый день.

– О каком из невинных детей идет речь? – скользнув по мне пустым взглядом, спросил он. – Сегодня я отправил на тот свет еще одну партию, среди них были и дети…

Теперь в его голосе слышалась неприкрытая насмешка. Я понял, что отпираться он не будет.

– Грязная коммунистическая свинья, – с ненавистью процедил я.

Он бросил пустую банку из-под «Циклона» и в два скорых шага оказался рядом. Подавшись вперед, он выдохнул мне прямо в лицо: