Институт благородных убийц

Чужая душа — потемки, с этим я всегда был согласен, но потемки Зинаидиной души оказались особенно черны и отчаянно беспросветны. Она поворачивала к нам историю ее отношений с Сашей румяным бочком, как яблоко в витрине, оставляя гниль в тени.

Но все по порядку. Начну с того, что Саша жил со своей матерью до восемнадцати лет. С матерью — и с Зинаидой. В квартире, в которой последние много лет жила одна лишь Зинаида. И в которую ходим (ходили) я, мама и Лера.

— Это была бесконечная грызня, — сказал Саша, — они друг друга пожирали, но в основном тихо. Боялись, что соседи услышат. Квартира была мамина, и Зинаиду это сводило с ума.

Она часами выла, что после маминой смерти останется ни с чем. Что я ее выкину на улицу. Я ей говорил: «Тетя Зина, а с чего вы вообще взяли, что мама умрет раньше вас?» А она разобьет тарелку и пойдет пить корвалол. В общем, когда у меня была первая практика, я рад был уехать в Карелию на целый месяц. И мама, пока меня не было, умерла. На руках у Зинаиды.

Из разговора с Сашей я понял, что собственная отдельная квартира всегда была наваждением Зинаиды, ее несбыточной мечтой, ради которой она была готова на все. После того, как ее сестра умерла, не успев завещать ей долю в своей двухкомнатной квартире, Зинаида чуть не тронулась умом.

— Я примчался домой. Зинаида сидела в кресле. Я ее спрашиваю: «Где мама?» Она махнула рукой в сторону балкона. Мама лежала на балконе, завернутая в плед. На улице было минус двадцать пять, и она уже покрылась инеем. Я спрашиваю: «Тетя Зина, вы чего? Надо было скорую, надо хоронить». А она застыла, как изваяние. И лицо такое страшное. Никогда его не забуду. Она и так в последнее время была всегда в истерике, а тут что-то, видимо, сломалось у нее в голове. И говорит мне так спокойно: «Твоя мать, ты и хорони. Ты — все получил. А ведь не ты ходил за матерью! А я! И все равно осталась с голой задницей». Я ей: «Да как у вас язык повернулся?»

Врачи констатировали у Сашиной мамы обширное кровоизлияние в мозг, полностью отметя вероятность Зинаидиной вины в произошедшем, а у самой Зинаиды — острый невроз, который купировали за пару недель лечения антидепрессантами. Саша признался, что в тот день твердо решил, что с Зинаидой общаться больше не будет. Теперь-то мне понятно, почему Зинаида так туманно отвечала на вопросы о племяннике — единственном здравствующем своем родственнике. «Есть вещи, которые нельзя исправить, — сказал мне Саша, когда я спросил его, пытался ли он впоследствии общаться с Зинаидой, — а если не можешь исправить что-то, постарайся это забыть. В Канаде я понял — нельзя жить, постоянно испытывая ненависть. Это все равно что пытаться тащить что-то неподъемное. Брось это, не тяни за собой. Иначе надорвешься».

— Мне было восемнадцать, — объяснял Саша, — я был глупый, неопытный. Я не знал законов. А она каждую секунду давила мне на мозг. Плакала, говорила, что боится остаться на улице. Ей как-то удалось заставить меня чувствовать вину за то, что меня не было рядом, когда мама умерла. К тому же я и сам слышал, что мама считает справедливым, что половину квартиры получу я, а половину — Зинаида. Она просто не успела заверить завещание. И я сам отписал Зинаиде половину квартиры.

— Погоди, — спохватился я, — я же видел документы. По ним квартира находится в стопроцентной собственности у Зинаиды.

Саша скривился: