Институт репродукции

Кладовка – крохотная, метр на метр, скорее не комната, а стенной шкаф при входе, и по всему периметру пола в ней рассыпаны яблоки – зеленые, с неровными бугристыми боками, с кислинкой, крепкие – раскусишь, и рот сразу заполняется вязкой слюной.

В кладовке этой нет ничего, кроме яблок.

– Родители, прежде чем отбыть, смотались напоследок на уже проданную дачу, и все яблони там обтрясли. От пола до потолка тут было. Дверь еле закрывалась. А приоткроешь – и береги голову! Сразу как дождем! Помнишь, Серый?

– Ага, – Сергей потирает затылок, точно его только что шмякнуло туда яблоком. – Ну так что, – говори, – ремонт, похоже, на сегодня по боку?

Костя разводит руками, молча кивает на меня, дескать, ничего не поделаешь.

– Тогда я погнал, – говорит Сергей преувеличенно деловым тоном.

Я пытаюсь возражать, уверяю, что совсем не буду мешать, тихонько посижу в уголочке, да что там, ведь договаривались же, ну что они, в самом деле, пускай продолжают, раз начали.

Хотя все это, ясное дело, липа. Мне страшно хочется, чтобы Сергей поскорей ушел, и мы с Костей остались, наконец, вдвоем.

Страшно хочется, и в то же время очень страшно. Я даже представить себе боюсь, как все будет.

*

Оказалось, начало – это вовсе не первый совместный секс. Начало, это когда вы взахлеб, вразнобой, без конца, перебивая и перекрикивая друг друга, рассказываете о себе все. Ведь столько времени прожито врозь! Нужно срочно, сейчас, немедленно наверстать упущенное!

И раньше люди знали об этом, а потом позабыли.

Дом, в котором ты рос, сад, школа, первые обиды и боли, первые радости и счастья. Мечты, которые пришли и ушли, сбывшись по ходу, или не сбывшись. Книжки, которые прочлись, и кины, которые посмотрелись. Собаки, кошки, мышки и хомячки. Выкормленный пинцетом скворец, орущий по утрам в окно «Настя дура!» – вместо будильника.

Все это наспех комкается и запихивается в разговор – точно он единственный в жизни, и нужно успеть втиснуть в него как можно больше, словно он не только первый, но и последний, как будто потом никаких разговоров уже никогда не будет. Точка ноль, с которой начинается все.

Потому, что нужно обязательно успеть все-все рассказать, до того, как…

Мы лежим, тесно переплетясь, как котята в лукошке, в старой-престарой, более чем столетней, провисающей брезентовой раскладушке. Нам холодно, потому что камин давно прогорел, а центральное отопление в Москве уже не работает. Мы – единственные источники тепла в квартире. Мы щедро делимся им друг с другом, и бережно храним под Костиным пуховым спальником.

По стенам пробегают яркие отблески рекламы с крыши соседнего дома. Поворачивая голову и скашивая глаза, я пытаюсь разглядеть стрелки на светящемся циферблате будильника на столике у кровати.

– Ого! Уже почти пять!

– А это важно?

– Мне вставать через час, пятнадцать минут, сорок пять секунд.

– Так скоро?!

Да, быстро она промелькнула, моя вечность. Впрочем, с вечностями оно всегда так.

Мне ужасно уютно на его плече. Мы вообще как-то потрясающе вписываемся друг в друга – не мешают ни руки, ни ноги, ни колени, ни локти.

Как я вообще могу думать о том, чтобы встать и куда-то уйти?!

Рассвет. По комнате разливается млечный, серовато-белый свет. Костя осторожно приподнимает одеяло и внимательно разглядывает меня. Вчера у нас не было на это времени. Я картинно переворачиваюсь и потягиваюсь как кошка.

– У тебя колени… округлые. И вообще, все линии плавные такие, перетекающие одна в другую.

– И что? Это плохо?

– Нет. Это красиво и гармонично.

– А у тебя подбородок..

– Что? Колется? – машинально проводит по подбородку тыльной стороной руки.

– Нет. Щекочется.

– Насть, а что вообще теперь будет? Вот я приду в четверг на прием и – что?

– Ну… стандартно. – Я чувствую себя профессором. Элементарно, Ватсон! – Гормоны, которые ты сейчас пьешь, заставляют клетки эндометрия внутри кармашка делиться как бешеные, и формировать децидуальную оболочку. Ну, они сперва на УЗИ проверят, достаточно ли она разрослась, и, если да, то эмбрион поместят в тебя. Он укоренится, начнет расти, развиваться, растить себе жабры, хвост, глаза, уши, нос, внутренние всякие органы… Костя, ты что спишь?

– Я… нет, что ты?! Я тебя слушаю. Только ты как-то так рассказываешь… убаюкивающе …. и не до конца понятно. И я ж вообще, не совсем о том спрашивал.

– А о чем тогда?

– Ну я хотел знать – что со мной будет? В смысле, ты все так хорошо рассказываешь, подробно – но я как-то во всем этом не вижу себя. Что я тогда буду чувствовать?

– Ну… холод от металлического стола… тошноту от колес, что дают для премедикации. Может. страх, что повредят что-нибудь во время подсадки, или что не привьется, – я старательно припоминаю все, слышанное в такие минуты от пациентов. Однажды кто-то закричал лаборантке, склонившейся над столом с драгоценным стеклянным цилиндриком, небрежно зажатым меж двух изящных, наманикюреных пальчиков: «Осторожней, уронишь!» Она тогда вздрогнула, и в самом деле едва не выронила.