Институт репродукции

– Настя, но ведь это они меня вырастили! Ты же спрашивала про семью, про наши между собой отношения. Вот и терпи теперь! Потому что они и есть для меня семья. Ну, в смысле были. Сейчас-то уже одна только баба Лаура осталась, да и та вместе с родителями в Штатах живет. Ну, не совсем, то есть, с родителями. В доме престарелых она в каком-то их навороченном живет. Черт, знать бы заранее, уговорил бы ее не ехать. Уж как-нибудь мы бы с ней вместе вдвоем разобрались. И так ведь по большей части дома сижу. Но что уж теперь! Да, так вот, понимаешь, втроем они и сорганизовали мне детство, очень похожее на их собственное.

– Ты есть, ты в детстве тоже не говорил по-русски? Они что с тобой, по-французски всегда разговаривали?

– Ну почему всегда? Хотя, конечно, говорили немножко. Стишки, там, песенки. Они ведь из Парижа много книжек понавезли детских. Красивые такие, с картинками. Я тебе потом покажу.

– Картинки не выцвели?

– Не. Тогда как-то умели делать, чтобы не выцветало.

– Нет, конечно, разговаривали они по-русски, и со мной, и между собой. Ведь практически, вся их жизнь прошла тут. Но знаешь, это был… другой какой-то немножечко русский. Не тот, на котором все вокруг говорят. И вот когда я пошел в сад, ну и в школу потом в первый класс – все время чувствовал себя вроде как слегка иностранцем. Потом-то, в лицее, все это сгладилось как-то, да и немало нас таких «иностранцев» там оказалось. Но вот в начальной школе, в саду! Никто никогда сразу не понимал, что именно я хочу сказать, и, главное, зачем. Все время приходилось напрягаться, переводить со своего на общечеловеческий разговорный. С тобой такого никогда не было?

– Нет вроде бы. Но я вообще в детстве мало разговаривала. Тихая была такая, послушная девочка. Если, конечно, ко мне не лезли.

– Ого! А если лезли?

– Давала сдачи. Обычно одного раза хватало. Я хоть и тощая была, но длинная и угловатая – ну, собственно, как сейчас. Как заеду локтем под-дых, мало не покажется. Мне мама с самого начала сказала: прогнешься – затопчут.

– Ух ты какая! А я нюня был. Меня учили, что бить человека нехорошо. Особенно по лицу. Детсад весь промаялся мальчиком для битья. И в школе уже, в первом классе, как пришел первого сентября домой с фингалом, так оно и продолжалось, пока отчим сдачи давать не научил. Лет восемь мне уже было. Но он тогда круто за меня взялся, и карате, и борьба, и приемы всякие… Ко мне потом долго никто сунуться не смел. А вообще, скажи ведь – гадость, что приходится вот так, всю жизнь от всех отбиваться?

– И не говори! Не жизнь, а сплошные джунгли.

– Каменные. В настоящих-то хоть Закон был. У Киплинга, в смысле.

– Да и в этих есть. Кто сильный, тот и прав.

– Не-е, я не про такой закон. Я… про настоящий.

– Б-жеский, что ли?

– Да какая разница – Б-жеский, человеческий. Главное – настоящий.

– По-моему, не бывает. Даже у Киплинга – ну, если не Маугли, а что-нибудь повзрослее брать, Кима вот, например – все то же самое. Ты Кима читал?

– Читал, конечно. Я до фига всякого читал. Но мне-то какая польза с того, что я знаю, как оно в самом деле? Я ж от этого не перестану хотеть, чтоб стало по-другому.

*

– Когда я родился, бабушки хотели, чтоб меня назвали Винсентом. Слава Б-гу, мама не поддалась, пришлось им Костей удовлетворится. А что? Тоже семейное имя, в честь их же отца, нашего прародителя. Но они-то хотели Винсента.

Я сперва долго не мог понять – что за Винсент, почему Винсент? Хотя бабушки, конечно, сто раз мне объясняли – и вместе, и поврозь, и всегда со слезами на глазах, что это, мол, в честь дяди ихнего, младшего брата их мамы. Он у них был, кумир семьи, человек-легенда – ну знаешь, как это бывает с детьми, которые умерли, не успев толком повзрослеть. Родным в таких случаях почти всегда кажется, что это не человек был, а помесь ангела с гением, а уж если он до кучи еще и умел на скрипке…

– Он, что, умер ребенком?

– Да скорей уже тинейджейром. Понимаешь, он был намного младше сестры, и девочки – то есть я имею в виду прабабушек – хоть и мелкие были еще совсем, в него вроде как хором втрескались. Он приехал к ним погостить ненадолго, да так и застрял в России – пионерия, комсомол, новый мир, который строится на твоих глазах, твоими руками. Бабушки все уши мне прожужжали, какой, дескать, Винсент был красивый-умный-добрый-талантливый. Одно время, я его прям-таки возненавидел. Глупо конечно, он ведь все равно давным-давно помер. И помер-то он не просто так!

– В смысле? Как можно помереть сложно?

– А так вот. Самоубился. Первого мая, в собственный свой семнадцатый день рожденья. Эффектно, правда? Вернулись они с демонстрации – а он – пожалуйста! В коридоре висит, покачивается.

– Но почему?!

– Никто толком и не понял. Хотя он оставил записку – но уж больно путаную, всю практически из восклицаний и междометий. Типа он не видит смысла в жизни, ни в в своей, ни вообще. Типа, мир вокруг его не устраивает.

– Ха, кого б он когда устраивал! Хотя… довольно типичное на фоне пубертата явление.