Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Х. Арендт эту мысль выразила в социологической идее разделения социальных ролей – масок, которые носит человек в жизни, и того голоса, личностного я, который прорывается сквозь прорезь маски, отражая его умственную и нравственную уникальность. «Мы все – актеры на сцене мира, где нас признают в соответствии с тем, какую роль накладывает на нас профессия: как врачей или юристов, как авторов или издателей, как учителей или учеников. Но именно сквозь эту роль, словно звуча сквозь нее, проявляется нечто иное, нечто совершенно уникальное и не поддающееся определению, но все-таки безошибочно узнаваемое…»[324].

В то же время она была вынуждена встать в оппозицию своей же точке зрения, открыв «проблему Эйхмана» – человека, принципиально неспособного иметь свой голос, то есть совершить личностный поступок, например, посмотреть на себя со стороны, подняться над своею ролью, прервать бесконечный поток клишированных идей и фраз и задуматься над сутью своих поступков и самого себя. Эта принципиальная неспособность «глупца» как будто «оправдывала» его деяния в качестве нацистского функционера, полностью слившегося со своей маской человека. Именно это и стало причиной ее конфликта и с друзьями, и с врагами[325]. Недаром, ей пришлось неоднократно возвращаться к сюжету с Эйхманом в своих книгах и с разных сторон объяснять свою точку зрения, все больше углубляясь в определение природы мышления и его функционирования.

Противоречие, как нам кажется, заключается в том, что Х. Арендт, показав Эйхмана как элемент массы, отказав ему в способности мышления в принципе, одновременно требовала, чтобы он начал мыслить как кантовский философ, хотя бы в суде, в момент «превращения бюрократического ничтожества» в автономную личность (фактически свободную от внешних обязательств). Израильский суд истории, как ей казалось, обнулил всякий бюрократический счет, прервал обыденное течение жизни, уничтожил все социальные роли; он должен был заставить военного чиновника обнаружить в себе личность – мыслителя, хотя бы после того, как стала очевидной преступность государства, которому он служил. Однако тот не обнаружил в себе ни личности, ни героя, способного сохранять свое подлинное лицо, несмотря на аффективность или рутину жизни (как сказал бы М. Вебер). Конечно, как говорил Толстой, мы не знаем последствий наших поступков; может быть поэтому следует от них воздержаться в акте неучастия?

Духовное «преобразование» Эйхмана не могло произойти по ряду причин: например, характерные для военнослужащего установки на слепое подчинение воинскому уставу, поведение солдата, прожившего жизнь в ощущении профессиональной презумпции невиновности, которую он принял за невиновность своей личности. Не стоит забывать об абсолютной убежденности многих военных того времени в своей правоте и «моральном праве убивать»[326]. При этом Эйхман, безусловно, был способен к «частному применению разума», в рамках которого отличал хорошее от плохого, «отлично» играл свою роль, считал себя «невинной» жертвой истории, предлагал даже публично повеситься в назидание другим. Все его аргументы были не так уж глупы. Главным же оставался «ценностный» аргумент «от солдата», честно исполнявшего воинские приказы и долг.

На его примере мы видим, как массовое сознание закрепляет в человеке и делает универсальным развитие бинарного сознания и оппозиционных ценностей, с легкостью позволяя ему менять точку зрения и позицию в зависимости от ситуации. Когда Эйхман служил в нацистском государстве, он свято верил в моральность всех приказов фашистов и презумпцию невиновности деяний Гитлера (так же, как и своих). Когда режим был свергнут, он также легко согласился с его аморальностью и преступностью, используя ложный аргумент «непонимания» того, что убивать плохо. Своему же поведению он и не подумал дать соответствующую оценку. Бинарное сознание не знает нравственного сбоя и угрызений совести.