Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Толстой открыто призывает обнажить социальные противоречия между естественной жизнью народа и искусственным миром интеллигенции, между бедностью и богатством, городом и деревней, народной верой и клерикализмом. Х. Арендт показала, как зло радикализуется в тоталитарном государстве в момент уничтожения публичной жизни человека, его свободы. Любое участие в делах государства делает его сопричастным радикальному злу. При этом она не сводит зло лишь к Холокосту или советским лагерям. «Когда мы думаем о зле, мы сразу представляем образы Холокоста и Руандского геноцида, но не бедность, бездомность, людей без гражданства, которые для нас есть лишь итог плохой системы или, в крайнем случае, плохих (личностных или государственных) решений. Но все это – итог того, что Х. Арендт определяла как суть зла: “сделать людей как людей излишними”»[315].

Толстой понимал, что в империи человек был в состоянии задать себе вопрос о том, к чему может привести его «служение» и нужно ли новых этических решений. Война как «реализованная угроза насилия» порождает свою противоположность – ненасильственные действия жертвенной самоотдачи и взаимопомощи.

ему в этом участвовать, тем самым мысленно (а то и практически) отделяя себя от государства, дав себе шанс на «независимость». Причем этот вопрос мог задать себе лишь социально или финансово состоятельный человек, которому не надо было выживать, продавать свой труд, иметь дело с «грязными деньгами», которые так презирал писатель. Этот вопрос не стоял и у крестьян, отделенных от государства своим рабским, но «гарантированным» трудом. Это был «интеллигентский вопрос», который и определял границу между нарождающимся человеком толпы и личностью. Вот как звучал его завет: «Последствия наших поступков не в нашей власти. В нашей власти самые поступки наши» (Толстой, 38, 94). Х. Арендт показала, что в тоталитаризме подобные вопросы / дилеммы не возникают вообще; они насильственно или идеологически-продуманно изымаются «из головы» и не в силу вынужденного тотального труда, но в силу идеологических запретов и новой морали.

Х. Арендт, в отличие от Толстого, не считала, что «зло» заложено в генетической основе государства и его законах. Само по себе государство – вовсе не зло, но «это конкретное, привязанное к исторической эпохе понятие»[316], основанное на силе и авторитете. Оно в какой-то момент может стать примером насилия, в том числе и в таком типе как авторитарное государство времен Толстого; но, как показала история, лишь тоталитарные или деспотические государства XX века становятся воплощенным радикальным злом, ведущим к полному перерождению личностного я и несвободе человека. Более того, не всякое государство и не всякая власть – зло; исторически государства не возникают со «злым умыслом угнетать», но играют роль необходимого и весьма продуктивного буфера между обществом и системой. На протяжении всего творчества она неустанно хвалила идеал греческих полисов, позволявших наиболее полно, с ее точки зрения, реализовать сущность человека – быть полисным существом, то есть быть политически активным гражданином, иметь право на свой голос и поступок.

Х. Арендт пишет о различии насилия, силы и власти[317], проявляемых в дифференциации труда, производства и действия (поступка). Со времен греческих полисов, которые не были государствами в современном смысле, ученой была обнаружена неотделимость политической формы управления от общества. Участие в политике как естественном выражении общественной природы человека говорит о власти как о норме жизни, а публичность становится сутью человеческого я.

Политическая власть граждан стала альтернативой институциональным формам государственного правления, основанным на насилии. Власть требует консолидации многих сил, публичной свободы выражения, а насилие не нуждается в людях, оно осуществляется Одним и одновременно «никем» – господством кабинетов и предписаний. Для власти нужно добровольное согласие всех, для насилия – лишь грубое подчинение всех «аппарату». Насилие может разрушить власть, но не может ее создавать.

При этом Х. Арендт делает неожиданный вывод, противоположный всем ее предыдущим посылкам. Она доказывает, что тоталитаризм не уничтожает свободу человека, понимаемую, однако, как свободу мышления и суждения.