Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

В этой же статье дана целая программа практических оппозиционных действий, опирающихся на заповеди Христа. Толстой фактически устанавливает правила нового сообщества, перечисляет вполне конкретные акции жизни по-божьи «здесь и сейчас», в добровольном отъединении от государства и неучастии в его делах.

Толстой и сам сопротивлялся злу в общественном служении другим, в собственной практике: занимался благотворительностью, «работал на голоде», осуществлял правовую защиту пацифистов и всестороннюю поддержку духоборов, дал религиозное обоснование вегетарианству[303]и многое другое.

Прообразом идеальной «гражданской среды» для него была, как известно, крестьянская община. С его точки зрения, идеал общины заключался в слитности общественных и частных интересов, изначальной предрасположенности крестьян к христианской жизни. Частное для него не тождественно собственности и культу индивидуализма. Как только деньги и частные интересы начинают проникать в крестьянскую среду, ния часть российского общества, затронутого земским движением, была невелика»: Яковенко И. Русский человек как «антигрек» // Человек. 2009. № 6. С. 117.

наступает «власть тьмы». По сути, Толстой предполагал безусловный примат общественного, понятого как религиозное служение всем людям. Также и толстовцы стремились сохранить все лучшее от идеи крестьянской общины и преодолеть все худшее – отрицательные «плоды просвещения». Их можно назвать примером гражданской самоорганизации, но не гражданского общества в его современном понимании.

4.4. Политическая философия XX века: Толстой-Вебер-Арендт

М. Вебер – выдающийся немецкий социолог и создатель теории бюрократии, имеющей точки сближения и с толстовской критикой бюрократии, и с нашей недавней тоталитарной историей, как было сказано ранее, был большим поклонником творчества Толстого[304].

Казалось бы, толстовская критика государства противоположна теории рациональной бюрократии М. Вебера, его концепции «идеального типа». Толстой, который не признавал никаких идеальных обществ, тем более бюрократических, оказался близок веберовской конструкции идеального типа «рациональной бюрократии» в одном. Речь идет о склонности к разумному жизнеустройству, основанному не на гегелевском рационализме «оправдания существующего» и не на инструментальной иерархии власти, но на духовном и добровольном соединении людей в единое целое, на реализации идеалов всемирного братства и христианской любви. В основе такого подхода, с точки зрения М. Вебера, лежит принцип «религиозной рациональности»[305], который был характерен и для Толстого. «Перемены наши происходят не через общение с людьми (такие перемены внешние), а через общение с Богом, с разумением, через общение с мыслью, с истиной, через углубление в нее. Мысль человека, сознание его – это тот рычаг, которым человек поворачивается» (Толстой, 90, 262) в религиозную сторону жизни.

Для М. Вебера идеальная рациональность – это «целерациональность», которая заключается в первенствующей роли индивидуального сознания, его социального действия в государстве. «Действие как поведение, ориентированное на понятый смысл, существует для нас всегда, только как действие одной или многих отдельных личностей»[306]и определяется наличием внутреннего ценностного ядра с обязательной ориентацией на других; вне этого человек превращается в плоского функционера-бюрократа. Такая логика ведет М. Вебера к «различению двух типов поведения: наполненного смыслом (рационального или ценностного) и почти неосмысленного (реактивного или привычного). А отсюда можно сделать шаг к различению поведения мотивированного и немотивированного, поскольку “мотивом” называется смысловая связь, которая для самого действующего или для наблюдателя выступает как осмысленное “основание” некоторого поведения»[307].

Здесь мы наблюдаем сходство веберовского и толстовского идеализма в определении человека, который, как оказывается, не только добр от природы, но и обладает способностью к ценностным (этическим) суждениям и «мотивированному выбору других». При этом оба явно не принимают гегелевской идентификации государства с высшим разумом (М. Вебер предпочел рассматривать традиционное государство как инструментальную рациональность); оба отражают установки Канта в этическом определении человека. В терминологии М. Вебера речь идет о различении этики ответственности, характерной для власти / политики и толстовской этики убеждения, вытекающей из кантовской этики долга и следования принципу непротивления злу насилием. М. Вебер писал: «…Глубиннейшая противоположность существует между тем, действуют ли по максиме этики убеждения – на языке религии: “Христианин поступает как должно, а в отношении результата уповает на Бога”, или же действуют по максиме этики ответственности: надо расплачиваться за (предвидимые) последствия своих действий»[308].