Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Как отмечал Ю.Н. Давыдов, цели и средства, преследуемые этими «двумя этиками», несовместимы. Одна занята «спасением тела», благодаря насильственным средствам политики, другая – «спасением души», благодаря практическому следованию христианским заповедям и неучастию во зле. Однако между ними обнаруживается и тесная связь: этика убеждения требует действий – поступков (понимаемых Толстым как неучастие во власти), а этика ответственности основана на чувстве жизненно-конкретного долга, исполняемого политиком не из корысти, но по совести. «Это и имеет в виду Вебер, когда дает понять, что даже самый крайний приверженец этики ответственности – политик, пользующийся насилием как необходимым средством, повседневным “рабочим инструментом”, – не может принять на себя ответственность за его применение, не рискуя вообще порвать с какой бы то ни было этикой, если у него нет веры во внеэмпирическую значимость Дела, которому он служит. Ибо только в этом служении Делу преодолевается опасность субъективистски непредметного применения насилия (в интересах личного тщеславия или своекорыстия). Но таким образом ответственность за эмпирически фиксируемый – «внешний» – результат человеческого действия, сохраняя всю полноту своей суровой непреложности, все больше перемещается в глубины человеческого духа…. И здесь этика Вебера и этика Толстого встречаются на общем для них поле идеального измерения человеческого существования»[309].

Но если М. Вебер понимает всю условность идеального политического типа и этику ответственности делает результатом нравственного выбора профессии политика, то Толстой этику убеждения делает неизменным основанием и моральным требованием для каждого человека еще до того, как он начнет чем-либо заниматься практически (и тем более, политикой). «Лишенный благодатного дара веры в Бога (отсутствие “религиозной музыкальности”, как он сам характеризовал это состояние богооставленности, когда речь заходила о нем самом), М. Вебер захотел заменить акт веры, хотя последний явно не исчерпывается одним лишь “волением”, чисто волевым актом – выбором Бога. При этом он отдавал себе отчет и в том, что, сделанный индивидом абсолютно своевольно – да к тому же еще перед лицом «мертвого Бога»! – выбор принципиально уже ничем не отличается от выбора Дьявола. Кто он, этот “избранный”, – Бог или Дьявол – зависит, грубо говоря, от того, “с какой стороны посмотреть”»[310]. Именно поэтому Толстой, в отличие от Вебера, и отрицал всякую возможность совмещения ценностно-рационального в человеке со служением государству – аппарату зла и насилия.

Ханна Арендт была последовательницей М. Вебера[311], и ее идеи во многом также отражали гуманистические посылы кантовской философии. С одной стороны, в приверженности кантовской философии заключен общий троим отголосок надежды на автономность разума, его моральную первооснову, самостоятельность суждений и поступков, возможность создания негосударственных союзов на основе общих ценностей и развития публичного пространства, позволяющего преодолеть риски частного человека (неучастие)[312] и риски господства массового общества. Речь идет о том, что Х. Арендт, вслед за М. Хайдеггером, назвала Worldness – мирность[313].

С другой стороны, Х. Арендт показала, что зачастую человек опирается не столько на кантовские ценности морального долга, основанные на разумном постижении истины, сколько на «ценности» аморального государства и общественной морали, которые лишают его не только «свободы выбора», но и права на самостоятельное (ответственное) суждение. Речь идет о тоталитарных системах, внутри которых происходит полная массовизация человека (единомыслие и единодушие, «общими» становятся, как писал Маяковский, даже «слезы из глаз»); наступает смерть разума и побеждает тоталитарная идеология единодушия. Любое неучастие становится смертельно опасным, так как царство лагерной идеологии соединило единой цепью палачей и жертв, с легкостью меняющихся внутри системы «местами». У зла тоталитарной системы нет степеней. «Арендт настаивала на том, что ошибочно ограничивать описание ужасов нацистского и советского режимов термином “зло”»[314].

Нет меньшего и большего зла, в соответствии с политическим режимом. Любое зло в конечном итоге обезличивает и убивает индивида и при этом оказывается слишком символичным для отражения тоталитарной реальности.