Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Человек не просто по-руссоистски добр от природы; все люди обладают этим качеством, благодаря главному достоинству общего божественного происхождения: имеющегося у всех общего смысла жизни (даже если они его не искали или не поняли до конца).

Х. Арендт, как до этого Толстой, говорит о мышлении в двойной перспективе. Человек как homo sapiens мог действовать по логике «предмета», заключающейся в «умении отличать правильное от неправильного»[296]. В то же время эта разумность – основа для мышления как такового. «Чтобы мы могли о ком-то размышлять, он должен исчезнуть из нашего восприятия»[297]. Такое мышление равнодушно к предмету и этике, но оно способно к пониманию последствий собственных помыслов.

Однако в отличие от Толстого она не считает доброту природным качеством, не наделяет людей ею так безоговорочно, как он. В «Жизни ума» Х. Арендт подробно анализирует классические подходы в понимании природы мышления, показывает, что ни античные мыслители, ни Руссо не правы, так тотально облагораживая человека. Даже соглашаясь с Платоном и Сократом в том, что способность мышления связана с благородством и красотой души человека, она утверждает, что «заключение, что “все хотят творить добро”, неверно даже в этом случае. (Горькая правда состоит в том, что большая часть зла творится людьми, которые никогда и не задумывались о том, чтобы быть добрыми или злыми, творить зло или добро). Сократ, который в отличие от Платона размышлял обо всем и говорил с каждым, не мог поверить, что только немногие способны к мышлению и что только определенные предметы мысли, видимые подготовленному умственному взору, но невыразимые в дискурсе, даруют достоинство и значимость мыслительной деятельности. Если в мышлении и есть что-то, что может отвратить человека от зла, оно должно быть неотъемлемо присуще самой этой деятельности, вне зависимости от ее предмета»[298].

Человек, живущий животной жизнью рассудочного приспособленца, имел вместо мышления общественную мораль, разделяя ее с миллионами сограждан системы. Мораль здесь синоним общественного мнения, жизни по инерции, мышления «как все». Как показал опыт тоталитаризма, «эйхманы» до ужаса моральные и здравомыслящие люди. Незаметно меняя нравственные плюсы на минусы и наоборот, они при всех режимах оставались патриотами, моральными людьми, знали, что, выполняя законы, ты поступаешь хорошо, а нарушая – ты преступник, достойный наказания. В этой логике Х. Арендт показала, как маятник бинарного сознания в критические минуты «работает» не только на российской, но и на немецкой почве.

Если для «мировой гармонии» надо убить шесть миллионов евреев, то просвещенная нация, не дрогнув, обосновала это преступление с точки зрения общественной морали и рациональности. Х. Арендт об этом пишет так: «Осмысление возможно лишь в том случае, если осознавать, что все это происходило в рамках законодательства и что краеугольным камнем этого «нового закона» была заповедь «Убий»: убить требовалось не врага, а невинных людей, которые не могли представлять даже потенциальной опасности. <…> Все это совершали не преступники, не чудища или безумные садисты, а самые уважаемые члены добропорядочного общества»[299].

Быть как все, слепо следовать за общественным мнением, добровольно подчиняться злу государства и не колеблясь уничтожать ближних и дальних, превращая свои страны в концлагеря, а сограждан – в преступников, и при этом находиться в абсолютной уверенности в своей порядочности и нравственности, – в этом главный итог извращения человеческой сути в тоталитаризме.

В итоге Л. Толстой и Х. Арендт пришли к аналогичному выводу о том, что единственной оппозицией рассудочной (животной) жизни массового человека является сознательное неучастие личности в государственном насилии и зле. По Толстому, сознательное неучастие личности в делах государства – «непротивление злу насилием» – это и есть ненасилие. Это ненасилие, прежде всего, над самим собой.