Интеллигенция в тумане

И напоследок несколько строк для тех, кто принимает поэзию за слова, наделенные точными значениями. Для тех, в частности, кто найдет в этой книжке слово "Пермь" и вдруг испытает чувство обиды. Для них автор делает официальное заявление: "Пермь" для него - просто одна из экзистенциальных метафор, подвернувшаяся под руку в середине 90-х гг. прошлого века. Или, если угодно, это кусок его, автора, прошлого, с которым ему нужно было разобраться. Это как в психоанализе: вспомнил-проговорил-пережил-отпустило. Говоря иначе, это личное, невзрослое, необъективное. Это эмоция, как говорил один из близких мне людей. Это всего лишь стишки, всего лишь провинциальная, ни на что не претендующая попытка стихотворения. Я ничего не хотел сказать и ни на что не намекал. Если в ком-то, тем не менее, возникнет эффект узнавания в смысле со-чувствия, в этом не будет ничего страшного, более того - мне это будет приятно: оказывается, я не один такой.

http://liter.perm.ru/ess_rak6.htm

Вячеслав Раков

Вячеслав Михайлович Раков — родился в 1953 г. в Перми. Поэт, историк, культуролог. Автор монографии “Европейское чудо” (1999). Преподает в Пермском государственном университете. Публиковался в журналах “Несовременные записки”, “Уральская новь” и в “Антологии современной уральской поэзии” (1996). Автор сборника стихов “Золотая игра” (1996). Живет в Перми.

 

* * *

С уверенностью глядя в прошлое,

Где не кончается война,

Он подорвался на горошине

И начисто лишился дна.

Так и висит из чистой милости,

Змеиный проглотив язык,

Правей огня, левее мнимости,

Исчерканней, чем черновик.

* * *

Сто граммов смерти натощак,

Луцилий, и живи спокойно.

Природа пишет на вещах,

Судьба — по морде протокольной.

Она играет тем верней,

Что протокол, считай, заверен,

Она слепая, ей видней,

Почем свобода для империй.

Но тут ты набираешь в рот

Как бы церковного кагору,

И сразу будет поворот

С вечнозеленым светофором.

И то ли кровь, то ли вино,

Пока не загорелся красный,

Перебегает полотно —

Хлюп-хлюп, а там уже не страшно.

* * *

Вокруг Перми леса мычат, как скот на бойне.

Кто выдумал, что им не страшно и не больно.

Над ними поднялись, запричитали птицы,

Переворачивая небо, как страницу.

Два ангела летят по улице Краснова,

Заглядывая в сны и находя полову.

Здесь праведника нет, и дальше будет то же,

Кошмарный город Пермь выгуливает псов,

Его собачья жизнь пошла гусиной кожей,

И дети отвечают за отцов.

День валится за днем, цепляя нас корнями.

Мы жили и умрем веселыми парнями.

Из бестиария замученной земли

Мы выберем сибирского котенка

И пыль уральской ядерной зимы

Переживем в заботливых потемках, —

Под тонкой шкуркой новеньких небес,

Где бандерлогам ничего не светит.

Еще скрипишь, еще ты дышишь, лес.

И тут как раз нас ангелы заметят.

* * *

Полуденный Компрос. Конец пятидесятых.

Еще легко дышать и делать аты-баты.

Компрос прямей меня, но я его прямее,

Когда от газировки цепенею,

Найдя глазами кафедральный шпиль

И облака над алкогольной Камой,

Во мне гудит кармическая пыль,

И у меня пока есть папа с мамой.

Стоит колониальная тоска.

Закрытый город может спать спокойно.

Молчание берется с потолка

И делается ношей колокольной

Не сразу, нет, не сразу. Три сестры

Давно в московском кружатся астрале,

На наш крыжовник точат топоры

И сладко повторяют: “Non c’e male”,

И говорят: “Всяк человек есть ложь,

И ложь вдвойне, когда берется в паре”.

Потом пошел безалкогольный дождь

Косым шажком. И на меня попало.

* * *

Родился в чем был, почему-то молчком,

Запомнились бурые уши торчком

И то, как отец все кричал, что ему

Никто больше в морду не даст. Я не знаю,

Когда эту длинную память уйму,

Навылет привыкнув смотреть не мигая.

Вот я прибываю в четыре ноль пять,

И Богу не трудно меня отыскать

В роддоме за церковью. Вот я неловко

Влачусь, как пасомая божья коровка,

И следом тяну пуповину ничто,

А мать говорит: “Почему он не плачет?” —

Отшлепанный, я начинаю ишачить

На красное сердце, на голос щенячий,

На стыдный стишок.

Из местного времени слеплено тело,

Которое если чего и хотело,

То слишком известного. “Славка — дурак”, —

Написано мелом на драном заборе,

Мне холодно в континентальном зазоре,

Но это пустяк.

Бредет восвояси бухая лахудра,

Сквозь дождь нависает октябрьское утро,

Нирвана отложена в долгий комод,

Там ждет-дожидается розовый Будда

И розовый палец сосет.

* * *

Был ли мальчик на утреннем теплом крыльце,

На мгновенной полоске покоя?

Наплывает охота меняться в лице

И дышать кое-как, кое-кое.

Электрический мальчик коленкой задел,

Тут нашла моя бритва на камень,

И стою я, как окунь в холодной воде,

И едва шевелю плавниками.

* * *

Я запинаюсь о высокие слова,

Я поднимаю ноги выше,

А громким отвечаю: не орать,

Здесь дети спят,

Здесь кот идет по крыше.

* * *

Извини, я в осени по грудь,

Мой домишко не тобой продуло,

Напоследок с губ тебя слизнуть,

Чтобы ты назад не повернула.

Извини, я начинаю, ты ж

По определенью доначальна,

С кучерявой жизнью переспишь —

И нормально.

Эта осень замещает все —

Женщину, отечество, чужбину —

И японским голосом Басё

Трогает пустую сердцевину,

Полную присутствия. Эхма,

Как полны пустые огороды,