Интендант революции. Повесть об Александре Цюрупе

Он повернул к Москве-реке, спустился по свалу. Березы да елки сменились вековыми осокорями с толстой растрескавшейся корой. В проеме листвы сверкнула вода. Возле нее под кустами молодого тальника на опрокинутой бадейке сидел дряхлый дед — ловил рыбу.

Цюрупа осторожно, чтобы не помешать, приблизился к нему.

— Ништо, — не оборачиваясь, прохрипел дед. — Все одно не клюет: должно, к перемене погоды.

— Пожалуй, — Александр Дмитриевич посмотрел на небо, увидел легкие белые полосы, тянувшиеся с северо-запада и разраставшиеся над самой головой. — К ночи, глядишь, дождик надует.

— Ни к чему бы теперь, — вздохнул дед.

— Да, — согласился Александр Дмитриевич, присаживаясь неподалеку от него на свой пиджак. — Самое цветение хлебов.

— Закурить у вас не будет?

— Как же?! Пожалуйста.

— Ух ты! «Ира»! — Заскорузлыми черными пальцами дед было полез в протянутую коробку, но тут же спохватился, обтер их о полу старенького армячишка, бережно взял папиросу, причмокнул. — Другой год, поди, и не видал таких — не то что курить. — Он посмотрел на папиросу с сожалением: зажигать или не зажигать? — и, словно отчаявшись (все равно, мол, и не такие ценности гибнут теперь в этом непутевом мире), припалил от папиросы Александра Дмитриевича, сильно, глубоко затянулся, закашлялся. — А, будь ты!.. Не принимает душа посля махры. — И запричитал вдруг, заохал: — Ноне все не ко времени, все некстати. Льет — без нужды, сушит — когда полив позарез. Бога прогневили!

Покуривая, Цюрупа не перебивал. А деду, видно, только уши чьи-нибудь и нужны были — не спросил даже, кто, зачем, откуда: лишь бы живая душа, чтобы излить наболевшее, накипевшее.

— Аким, старшой мой, забодай его комар! — жаловался он. — Как же?! Председатель хамбеда. — Он нарочно сказал не «комбеда», а «хамбеда» — видно, чьим-то злым языком пущенное словцо накрепко прилепилось в последнее время к новорожденной этой организации. — Как же?! Николая-угодника из переднего угла долой: «предрассудок темной массы»! Из Москвы привез старика с белой бородой — Карла Марксов, вишь. Ему первое место. По бокам еще двоих прибил: один — глаз прищурил, другой — в шапке, борода клинышком, лицо немужицкое... Сидит под ними, ровно под святой троицей. Всю избу бумажками залепил: курить нельзя, плевать нельзя, матерным словом нельзя. Земельный декрет, продовольственный декрет, по бабьим делам декрет...

Цюрупа слушал с ревнивой настороженностью. Было обидно слышать, как пренебрежительно отзывались о его детище. Но, с другой стороны, и интересно. И хотелось поподробнее расспросить болтливого и, видно, неглупого старика.

А тот меж тем поправил опарыша на крючке, перебросил удочку и снова предался витийству:

— Приехал тут один из Москвы, в кожаном картузе, начал нас речами охаживать: «Вы, — говорит, — крестьяне, — серпы, мы — молотки. Давайте союз держать!» Союз, бодай тебя комар. У Лисеева — работники, а у нас?.. Отсеялись — это еще полбеды — лукошко выручило. Уберем, бог даст, серпом да косами, а молотить как? А у Лисеева — молотилка паровая! Наши бабы, когда начали усадьбу княжескую шерстить, все больше на посуду, на занавески налегали, а Лисеев... У него и до того шесть коней было, так он еще трех першеронов с княжеской конюшни свел. Э-хе-хе!.. Семь бед — один комбед...

Когда старик выговорился, Александр Дмитриевич деликатно попросил его познакомить с сыном.

— А ты кто такой? — удивился дед, словно только что увидал пришельца.

— Я агроном.

— А-а... — разочарованно протянул дед, но в деревню все-таки свел.

Аким оказался вполне толковым и дельным малым. Прошел всю империалистическую фельдфебелем, в окопах подружился с большевиками, раздавал солдатам «Правду», собирал для нее серебряные георгиевские кресты и медали, потом, уже во время июньского наступления, в прошлом году, «принял полную дозу свинца», после чего вернулся домой и взялся за дела.

— Город ведь нам помог, а ежели мы городу не поможем, опять помещик вернется: все назад отдай — и землю и прочее.

Но дела у Акимова комбеда шли еще хуже, чем расписывал отец. Княжеское хозяйство растащили, а своего не наладили.

— Уж больно народ обозлился, — оправдываясь, объяснял Аким. — «Бей, круши!» — и вся недолга. Триста лет терпели. И своего-то не щадят — не то что помещицкого. Вон, к примеру, в Воскресенском посаде ограбили недавно дом Овчаренки, жену убили и свояченицу. Ну, милиция тут же поймала которые убийцы: Гришка Шелаев, Федот Матвеев и Федька Барыбин. Самый старший из них — Федот, восемнадцать лет. Сбежалась толпа, человек триста. Отняли ребят у милиции, милиционеров в подвал, на замок, и давай самосуд чинить: прямо на площади, посреди посада. Сперва плетьми били, потом железными прутьями, уши резали, потом, еще живыми, в огонь бросили. А на другой день объявилось, что не они вовсе и убивали-то...

Александр Дмитриевич походил с Акимом по полям, посоветовал, где лучше расположить тока, как правильнее на будущий год навозом распорядиться, и невеселый, расстроенный вернулся в санаторий.

Да, мало, мало декретировать комбеды, надо еще и поставить их на ноги.