Интервью. Невиновны во сне

Когда он волновался, то раскачивался взад-вперед, как погруженный в молитву рабби. А волновался он часто.

И еще в нем было что-то такое (наверное, считает он теперь, легкий мазок аутизма), из-за чего он до боли был помешан на звуках. Звуки для него были, как цвета для Ван Гога, — гиперболизированными, прекрасными, пенящимися, страшными. Волосы становились дыбом от заполнявших все вокруг звуков, но, казалось, никто, кроме него, их не слышал. Машины под окном его спальни грохотали громче поездов. Взмахнув над головой рукой, он слышал резкий свист, словно кто-то забрасывал в воду рыболовную леску. Проводя ладонью по простыне, он слышал жесткое царапанье, грубее, чем от наждачной бумаги. Чтобы избавиться от этого всепоглощающего шума и прочистить голову, он декламировал вслух ритмическую чепуху (шак-а-бон, шак-а-бон, шак-а-бон) до тех пор, пока мысли не прояснялись.

Когда ему исполнилось одиннадцать лет, отец — учитель испанского, часто возивший мальчика из Сан-Диего на ту сторону мексиканской границы, чтобы просто постричь, — ушел из семьи. Ребенок остался без отца. В результате отец стал для него навязчивой идеей. Он ходил в гости не поиграть с приятелями, а покрутиться вокруг их отцов.

Пока другие дети играли на солнышке в мяч, он проскальзывал в темную каморку и просиживал там целый день с чьим-нибудь отцом, слушая пластинки Синатры и беседуя о страховании. Он притворялся взрослым мужчиной, может даже чьим-то отцом. Оттолкнувшись от спинки кожаного кресла, в котором обычно сидят взрослые мужчины, этот маленький тощий пацаненок мог наклониться вперед, прокашляться и спросить:

М-да. Ты давно в «Этне» («Этна» — компания медицинского страхования, основана в Хартфорде, Коннектикут, в 1850 г.), Боб?

Желание стать взрослым сводило его с ума. Он не мог дождаться, когда начнет бриться. В одиннадцать лет он ходил в дедушкиной шляпе и с тросточкой. И любил музыку, которую любят взрослые. Музыку с седой порослью на груди. Музыку, чье время давно ушло. Отцветшую музыку. Отцовскую музыку.

— Как тебе эти духовые, Боб? — интересовался он у чьего-нибудь отца тихим вечером под звуки из колонок. — Сейчас таких музыкантов уже и не сыскать, правда, Боб?

Он учился тогда примерно в шестом классе.

Так что да, если вы хотели об этом спросить, — Том Уэйтс всегда был не таким, как все.

Я жду Тома Уэйтса на крыльце «У ошу-хауза» — одной из старейших калифорнийских гостиниц. Располагается она посреди травянистых просторов округа Со-нома, через дорогу — виноградник, рядом — молочная ферма, и где-то неподалеку — загадочная и секретная сельская резиденция Тома Уэйтса. Встретиться здесь — его решение. Ничего удивительного в том, что ему нравится это место. Покатый деревянный пол, у стойки пианино с липкими клавишами, к потолку прикноплена пожелтевшая долларовая банкнота, усталые официантки снуют с таким видом, словно всю жизнь страдают от несчастной любви — в таком заведении любая история окажется правдой.

И вот я жду Тома Уэйтса, но ко мне подходит бездомный. Худ, как нож, продубленная кожа, чистый, но потертый костюм. Глаза такие светлые, что, возможно, он слеп. Тащит за собой тележку, украшенную воздушными шарами, перьями и табличкой, объявляющей о том, что наступает конец света. Этот человек, как я узнаю, идет пешком в Росуэлл, Нью-Мексико. За апокалипсисом. Который произойдет в конце весны. Я спрашиваю, как его зовут. Он говорит, что при крещении ему дали имя Роджер, но Господь зовет его иначе. («Много лет подряд Господь говорил со мной, но все время звал меня Питер, так что я думал, он меня с кем-то спутал. Потом понял, что Питер — мое настоящее имя. Теперь я его слушаю».)

Не особенно переживая, Роджер-Питер сообщает мне, что через несколько коротких месяцев вся наша планета будет уничтожена. Демоны вырвутся на волю. Повсюду безумие и смерть. Все люди сгорят дотла. Он показывает на проезжающую мимо машину и спокойно говорит:

— Этим людям нравится их уютная жизнь. Но им совсем не понравится, когда звери выйдут на свободу.

Самое время появиться Тому Уэйтсу. Вот он уже на крыльце. Худ, как нож, продубленная кожа, чистый, но потертый костюм.

— Том Уэйтс, — говорю я, — познакомьтесь, это Роджер-Питер.

Они пожимают друг другу руки. Они похожи. Вряд ли вы угадаете с первого взгляда, кто из них эксцентричный музыкальный гений, а кто — всеми покинутый бродячий пророк. Конечно, есть и различия. У Роджера-Питера глаза побезумней. Зато у Тома Уэйтса побезумней голос.

Мгновенно освоившись в обществе Роджера-Питера, Уэйтс говорит:

— Знаете, я вас видел пару дней назад, вы шли прямо по хайвею.

— Господь раздвинул вокруг меня машины, так что никто меня не сбил, — отвечает Роджер-Питер.

— Я в этом не сомневаюсь. Мне нравится ваша тележка. Только зачем вы написали это объявление? Что оно значит?

— Я больше про это не говорю, — изрекает Роджер-Питер, вежливо, но твердо.