Интервью. Невиновны во сне

Тонкое наблюдение дочери Уэйтса превратилось в балладу «Hold On», — полная неизъяснимой болезненной надежды песня была номинирована на «Грэмми» и стала краеугольным камнем альбома «Mule Variations».

— Да и вообще, самые лучшие песни сочиняют дети, — говорит Уэйтс. — Лучше, чем взрослые. Они придумывают их постоянно, а потом выбрасывают, как цветы из бумаги или самолетики. Пропадут, не жалко — придумают еще.

Такая открытость не повредила бы любому артисту. Когда приходит вдохновение, будь готов его принять; и будь готов отпустить, когда оно иссякло. Уэйтс уверен, что если песня...

— ...и вправду хочет, чтобы ее написали, она сама застрянет у меня в голове. Если ей не нужно, чтобы я ее запомнил, что ж, пусть уходит и становится песней кого-то другого.

А недавно он понял:

— Есть песни, которые не хотят, чтобы их записывали.

С этим нельзя бороться, иначе распугаешь окончательно. Ловить их — все равно что «заманивать в ловушку птиц». К счастью, говорит он, есть и другие песни, они появляются легко, «как будто копаешь в огороде картошку». Еще встречаются липкие и уродливые, «как жвачка под крышкой старого стола». Злые и неприветливые песни годятся разве что на приманку: «покрошить — и ловить на них другие песни». Конечно, лучшие песни — «как сны через соломинку». За такие минуты, говорит Уэйтс, можно только сказать спасибо.

Как сообразительный ребенок радуется новой игрушке, Уэйтс всегда рад возможности поиграть с новой песней, посмотреть, что еще может из нее получиться. Он готов забавляться с ней до скончания века, дома и в студии, причем так, что настоящим взрослым и не понять. Он разберет ее на части, вывернет наизнанку, вывозит в грязи, переедет велосипедом, — все, что только придет в голову, лишь бы она звучала плотнее, грубее, глубже, иначе.

— Я предпочитаю музыку, — говорит он, — с мякотью, кожурой и семечками.

Он постоянно отвоевывает новые способы слушать и играть. («Играйте, как будто у вас горят волосы, — наставляет он музыкантов в студии, когда не знает, как еще объяснить им свое видение. — Играйте, как на бар-мицве у лилипута».) Он хочет видеть звук до самых кишок. Подобно архитектору Фрэнку Гери (Фрэнк Гери (р. 1929) — канадско-американский архитектор-деконструктивист.), уверенному, что здание гораздо красивее, когда еще только строится, Том Уэйтс любит голый скелет песни. Поэтому одним из самых волнующих произведений всей мировой музыки он считает разогрев симфонического оркестра.

— Есть что-то особенное в те минуты, когда они понятия не имеют, на что похожи их звуки... — провозглашает он. — Один подтягивает тросики в литаврах, другой наигрывает отрывки из старой, давно не исполнявшейся песни, третья репетирует фразу, на которой всегда спотыкается. Это как документальная фотография — каждый занимается своим делом, не зная, что за ним наблюдают. А слушатели говорят о своем и не обращают на них внимания, потому что это ведь еще не музыка, правда? Но для меня много раз выходило так, что гаснет свет, начинается концерт — и мне становится скучно. Ведь ничто не может сравниться с тем, что я только что слышал.

Он ненавидит штампы, известные мелодии и наезженные дороги. Он забросил на время фортепьяно, потому что, по его словам, руки превратились в старых псов, постоянно возвращающихся на одно и то же место. Теперь он думает, что выйдет, если столкнуть пианино с лестницы и записать этот звук. Все помнят, как он пел сквозь полицейский мегафон. Однажды он записал песню, в которой главным инструментом была скрипящая дверь. А для «Blood Money», одного из его новых альбомов, он, не дрогнув, записал соло на каллиопе — огромном, жутко ревущем пневматическом органе, который обычно играет на каруселях.

— Должен вам сказать, — замечает Уэйтс, — что игра на каллиопе — очень важный опыт. Есть старая поговорка: «Никогда не выдавай свою дочь замуж за музыканта, если он играет на каллиопе». Потому что они все ненормальные. Потому что каллиопа орет во всю глотку. Громче, чем волынка. В старые времена ею возвещали прибытие цирка, ее было слышно за три мили — буквально. Представьте нечто, слышное за три мили, стоит в студии у тебя перед носом... играешь на нем, как на рояле, лицо все красное, волосы дыбом, и ты весь в поту. Ори сколько угодно, никто тебя не услышит. Возможно, это самое глубинное музыкальное переживание в моей жизни. А когда дело сделано, тебе приходит в голову, что надо бы показаться врачу. «Посмотрите меня, доктор, я тут сыграл пару вещей на каллиопе, и хочется узнать, все ли в порядке».

Хорошо, когда день, проведенный в студии, подходит к концу, говорит он.