Интриганки

-- Это по его требованию ты ввёл закон Вихмана о разделении детей?

-- Конечно! Идиот! У меня сразу убили четверых. Толковые слуги были. Конечно, я нашёл смутьянов, казнил. Но мёртвые не платят подати даже епископу. И тот орёт, что я украл! У него!

***

"Крепостное дитя никогда не может приобрести [право] свободного рождения. Со времен архиепископа Вихмана было установлено правило, что и сыновья, и дочери немецкой матери принадлежат тому, кому она принадлежит, независимо от того, будет ли отец немец или венд, а дети вендки принадлежат господину отца, если отец венд; если же, однако, он немец, то они принадлежат господину матери.

╖ 3. Говорят, что все вендки свободны, потому что их дети пользуются правами отца-венда. Это не так, ибо они уплачивают венечный сбор их господину, когда они выходят замуж. Если их потом покидает их муж по праву вендов, то они должны уплачивать господину [разводный] сбор, что составляет три шиллинга, и в некоторых местностях больше по обычаю страны".

В Саксонии довольно крепостных, как славян-вендов, так и немцев. Дети крепостных есть принадлежность господ их родителей. Имущество, приплод двуногого быдла. Любое изменение их принадлежности и принадлежности их детей вызывает неудовольствие. Доходящее, временами, до беспорядков.

***

Гунцелин раскраснелся от злости, от воспоминаний о ссорах в Шверине. И вдруг съехал на колени с низенькой лавки:

-- Госпожа! Неужели вы не верите мне? Я верный слуга герцога и ваш! Я провёл всю жизнь на службе Вельфам! Я проливал за них кровь! Я служу честно! Мадам! Вы мне верите?

Сколь много шока и трепета, надежды и сомнений звучало в этом хрипловатом, обычно вполне уверенном, командирском голосе.

И тишина. Белое пятно лица герцогини не шевельнулось за светом свечей.

-- Успокойтесь, фон Хаген. Если бы я не доверяла вам, то вас бы сюда просто не пустили. Сядьте на место и помолчите. Мне надо подумать.

Граф Шверина резвенько уселся на прежнее место и, как старательный ученик, устремился слухом, взором и душой к источнику возможной надежды на избавление от паутины доносов и лабиринта законов.

Вот был бы он на коне, с мечом в руке... Но порубить всех недругов - нарушить "земской мир". А за это "имперская опала" и... "беги, малыш, беги". Без прав, без защиты.

За стеной света появились ещё два маленьких белых пятна: герцогиня свела пальцы рук.

-- Ты - попал. Ты попал в сеть. Ты храбрый воин, но твои достоинства, твои труды и победы ничего не значат в суде. Твои действия, возможно, были направлены во благо или продиктованы необходимостью. И это - неважно. Твои обвинители убедительно представят твои подвиги как преступления. И герцог согласится с ними. Ибо ты нарушил одно из трёх обязательств вассальной клятвы. Тебя вызывали в курию, но ты не явился.

-- Х-ха! А как я мог?! Я получил призыв в тот момент, когда мы садились на корабли! Как я мог оставить моих людей, союзников?! Перед походом, перед битвой? Проявить трусость? Никогда!

-- Ага. И упустить добычу, которую ты взял на Руяне.

Что было больше в том эпизоде? Храбрости? Глупости? Жадности?

Тогда, в июне 1168 г., Софья очень точно рассчитала время. Она поехала со Львом в Магдебург на встречу с Барбароссой и враждебными князьями по поводу заключения перемирия. Оттуда, по её совету, герцог послал призыв Гунцелину. Гонец передал графу известие в Велиграде, когда флот датского короля уже вытягивался от пристаней, шверинцы грузились на корабли, а в спину им дышали воины князя Прибыслова. За шесть недель, указанных в законе, Гунцелин не мог разгромить Аскону, захватить Руян, и явиться в Магдебург.

Это не было чистым обманом: фон Хаген очень пригодился бы в тот момент.

Впрочем, Софья сумела справиться сама.

Старенький Альбрехт Медведь, маркграф Бранденбургский, при виде Софочки глупел и начинал сладко облизываться, вспоминая их встречу во время прохода каравана княгинь через его земли. До такой степени, что Генрих Лев вскипел и дело уже шло к новой войне.

Пришлось вмешаться Барбароссе.

Софья передала императору письма Боголюбского. И совершенно очаровала: умом, внешностью, манерами. Своей непростой судьбой. И многими добрыми словами о Боголюбском, к которому Барбаросса относился с детским восхищением.

Частые, долгие и весьма приязненные беседы княгини и императора вызывали шепотки и переглядывания свитских. Двусмысленны намёки доводили Льва. Ревновал он бешено. Хотя совершенно безосновательно: ничего не выходило за границы пристойности. В этот раз.

Барбаросса, конечно, знал об этих приступах ревности герцога, считал их глупостью. И вообще:

-- Ничего ж такого не было. Просто поговорили. Интересный собеседник попался.

Но ряд пунктов перемирия были переделаны к выгодному для Саксонии виду.