Иные песни

Долгий разговор, теперь Мбула его кормит. Стало лучше, он выздоравливает. Остальные вышли, мы разговаривали в тишине. Он начал, ясное дело, с самообвинений. Это дурная форма, особенно теперь; я переубедил его. Каков величайший триумф? Не бежать, когда смерть перед тобой. Порой можно плюнуть ей в лицо и уйти, а порой нужно заплатить полную цену; но мы не бежим. В таком огне выплавляется истинная Форма. Он понял это. (А теперь думаю: врал ли я? обманывал? Или и вправду Коленица была наибольшим моим триумфом?) Я знал, что он ждал этих слов. Я ведь был именно таким, как он, молодость не забыть до конца, мы до смерти тоскуем по этому несовершенству, по времени большого потенциала. Он хотел схватить меня за руку, пока не смог. Я сжал его ладонь, кажется, он почувствовал. Вообще не плакал. Он сильный, да. Мбула говорит, что боль должна быть огромной. Итак: будущее, Александрия, пусть его, куплю им этот дом, перееду туда, где он выздоровеет быстрее, чем в антосе Навуходоносора? Какие-то беспомощные шутки (но он еще не может смеяться), рассказы об александрийских романах, правдивых или нет, какая разница, уже ему хорошо, будет лучше. Едва только Мбула разрешит, возвращаемся на север. Найму лучшего текнитеса в Эгипте — полгода и не останется и следа. А я ведь остался виктором коленицким, одолел Чернокнижника. Ха. У меня прекрасный сын. Алитэ тянет меня в танец. Но я устал.

24, Септембрис

Сгнил бы по дороге в Александрию, мы погребли его в саванне над Черепаховой Рекой.

III

Λ Шулима Амитаче

Край солнечного диска соприкоснулся с краем стены Старого Города. Виктика наконец-то вырвалась из затора на Канобском тракте и свернула на северную поперечную улочку. Остановилась перед фронтоном узкого дома с облупленным фасадом. Господин Бербелек и Анеис Панатакис сошли; концессионер кивнул виктикарию, чтобы тот ждал.

Энергично постучал в главные двери. Почти сразу же ему отворила старая рабыня с двумя маленькими детьми, вцепившимися ей в юбки. Кричала на пахлави на кого-то в глубине сумрачного коридора, и Анеису пришлось резко щелкнуть пальцами, обращая на себя ее внимание. Лишь тогда она повернулась к гостям, поклонилась и пошире отворила дверь. Они вошли. Рабыня пошлепала вглубь дома, продолжая кричать, теперь явно кого-то звала. Господин Бербелек вопросительно взглянул на концессионера; тот ждал, подергивая себя за бороду. Из открытых проемов слева и справа то и дело выглядывали дулосы, слуги, дети. Загроможденным коридором прошествовал с достоинством полосатый котище; зашипел на господина Бербелека, выскочил сквозь так и не прикрытую дверь на улицу.

По лестнице со второго этажа сошла старая эгиптянка в черном гиматии и серой юбке. Испачканная мукой женщина заступила ей на миг дорогу, эгиптянка отогнала ее, коротко дернув головой. Она была седой, что встречалось в Александрии необычайно редко.

— Эстлос. Анеис. — Господину Бербелеку поклонилась, Анеиса одарила холодным взглядом.

— Так я уже пойду, — поспешно произнес Панатакис и сбежал к ждущей виктике.

Они оба оглянулись на него, следили, как уезжает. Кот тем временем вернулся и с протяжным мявом принялся тереться о ноги эгиптянки. Где-то внутри дома готовили медовуху, запах вставал всепоглощающей волной, Иероним почувствовал, как рот наполняется слюной. Он сглотнул и переложил рикту в левую руку.

— Атена Ратшут, — начала она, опустив взгляд на кота, но господин Бербелек прервал ее тихим голосом: