Иные песни

— Знаю, Анеис мне все рассказал. И о том, что вы были ученицей Антидектеса. Надеюсь, Анеис на вас не давил, он не отличает просьбу от шантажа.

— Всякая просьба — шантаж, — пробормотала женщина рассеянно, оглядываясь через плечо, вглубь дома. Плакал ребенок, кто-то играл на флейте.

Вздохнув, отодвинула ногой кота, поправила длинную юбку.

— Собственно, нам уже нужно идти, Солнце почти зашло, он сейчас встает. Прошу.

Вышли. Она закрыла за гостем дверь. Господин Бербелек плотно завернулся в черную кируфу, натянул капюшон. Хлестнул риктой ближайшего прохожего, перегородил дорогу следующему — так они влились в поток пешеходов, текущий сквозь старый еврейский квартал Александрии.

— Может, следовало все же взять виктику?

Его спутница покачала головой.

— Нет смысла, это недалеко, у прибрежной стены.

Некоторое время шли молча. Многочисленные амулеты и памятные камни, которыми была увешана Атена, позвякивали и постукивали при каждом шаге. На лбу был линкурион — какие же болезни лечит моча рыси?

Когда ее толкнул бегущий против движения грязный оборванец, господин Бербелек подал ей руку.

— Он рассказал тебе, что я занималась филонекрией, верно, эстлос? — пробормотала она.

Господин Бербелек не ответил.

— Знаю, что ты потерял там сына. Если носишься с намерением —

— Нет, — резко ответил он.

— Это хорошо. Это хорошо. Когда душа покидает тело, ему можно навязать лишь звериную форму: ест, чтобы есть, дышит, чтобы дышать, существует, чтобы существовать. С автоматонами — точно так же.

Господин Бербелек смотрел теперь на седую эгиптянку с холодным гневом.

— Раз уж вы подняли эту тему, — процедил он, — хотелось бы услышать, что вы думаете о спекуляциях Олога. Вы читали вчерашний «Герас»? Вы ведь пытались построить такой кероматон, не нужно отрицать.

— Более двадцати лет назад.

— Это не имеет значения. У кого-то другого могло бы и получиться. И теперь у нас — Сколиодои.

Она качала головой, амулеты звенели.

— Нет, нет, это невозможно, ты не понимаешь, эстлос. Олог пишет глупости. Каким бы образом кероматон мог вызвать нечто подобное? У него была одна простая функция: генерировать определенную ауру. Такова была идея Ваика Аксумейца: мертвый предмет с живым антосом. Меканизм для резьбы кероса. Элькинг пишет, что лунные кузнецы эфира умеют вковывать его непосредственно в керос. Разве ты не видишь, эстлос, что сие — нечто противоположное некромантии? Подумай о массовом производстве калокагатических кероматонов, часов красоты и здоровья, — с каждым словом Атена все сильнее распалялась, на щеках проступил румянец, она выпрямилась, левая рука вцепилась в прядь седых волос. — Не видишь, в каждом доме, в каждой комнате, у каждой постели один такой кероматон, это как если бы у каждого был свой личный кратистос, антос коего можно было бы произвольно настраивать, намного более сильный, чем антос Навуходоносора, для бедных и для богатых, для сильных и для слабых, для аристократов и для простонародья, здоровье, красота, мудрость —

— И ради этого вы убивали младенцев.

Энергия покинула ее, она замолчала.

Когда отозвалась снова, говорила почти шепотом; зато впервые в голосе ее появился след горькой злости:

— Такова природа реальности. Только глупцы сердятся, что Солнце восходит на восходе, закатывается на закате. Откуда взять силу для изменения чужой Формы, что уже обрела энтелехию и вся потенция коей уже реализована? Кероматон должен делать Субстанции снова неисполненными, молодыми, податливыми для формирования. А что в наивысшей мере является сильнейшей потенциальностью? Семена растений. Еще сильнее — яйца. Еще сильнее — щенки. Еще сильнее — плоды звериные и человечьи, младенцы, дети дулосов. Еще сильнее — дети аристократов.

— Вас должны были размыкнуть конями.

— Ты и вправду полагаешь, эстлос, что Ваика прокляли из-за тех младенцев, а не из-за того, что кероматон суть макина свободной демократии?

— При чем к справедливости — политика? Вы убивали.

— А скольких людей убил ты, эстлос? И во чье имя?

— Во имя свое, во имя свое.

Атена сжала губы. Когда отворачивалась, господин Бербелек ухватил взглядом ее резкий профиль, линию лица, подчеркнутую вечерними тенями. Двадцать лет назад… двадцать лет назад она была красивой женщиной, наивные глупцы падали на колени пред ее формой, теплым прикосновением благословляла она молодых мекаников смерти. Кто смог бы противиться столь ощутимой идее добра?

На прибрежной улице — то есть на пятачке, растянутом меж старейшей застройкой еврейского квартала, стенами Первой Александрии и выморфированным в высокий клиф берегом моря, — еще велось несколько публичных торгов, толпа еще не разошлась. Господин Бербелек разбивал риктой толчею, освобождая проход для Атены. Воры и мошенники обходили их стороной, наглому хулигану он выбил риктой глаз. С северо-запада, от Короля Бурь, дул сильный ветер с запахом морской гнили, на ветру том трепетали одежды прохожих, занавеси и москитные сетки в окнах, навесы торговых лотков, знамена, вывешенные на старинных укреплениях. Вечерние крики чаек и альбатросов разносились над северной Александрией.