Инженер и Постапокалипсис (СИ)

Канализация, в которой мы оказались, была просто невероятно огромной, как изначально и предполагал: она представляла собой сеть широких, вымощенных старым кирпичом туннелей, в которые было даже проведено тусклое освещение. Кирпичная кладка была очень изношенной и потускневшей от прошедшего времени, прикасаться к стенам было страшно, так как при сильном нажатии материал начинал буквально крошиться под пальцами. Воздух здесь был затхлым из-за стекающих вниз сточных вод и плесени, разросшейся повсюду. Старался идти по сухой поверхности, избегая наступать в поток воды под ногами, поскольку ясно понимал, что если бинты вымокнут, избежать проникновения инфекции в раны уже точно не смогу. Эндрю, наоборот, было абсолютно все равно, куда ставить ноги — он шел, поникнув головой, порой наступая босыми стопами прямо в текущие быстрым потоком нечистоты.

Смотрел на него и с горестью отмечал, что за эти года его полностью сломали и лишили воли к жизни. Несмотря на то, что сейчас мы с ним были по сути равны, для него по-прежнему остался врачом, и он слепо повиновался всему, что говорил, даже не пытаясь высказать свое мнение. На самом деле внутренне радовался этому, поскольку так мог хоть отчасти контролировать его.

— Ну, чего ты? — желая ободрить Эндрю, спросил, приобняв его за плечо. — Посмотри, мы с тобой почти выбрались. Да, это — не самое приятное место, но зато тут нам никто не причинит зла, здесь нет никого, кроме нас с тобой. Понимаю, тебе сейчас очень нелегко, но ты подумай о том, что уже совсем скоро мы окажемся во внешнем мире, и этого всего больше никогда не будет. Не будет больше этих жестоких людей, их постоянных издевательств, страха за свою жизнь, боли, кошмаров. Осталось совсем немного, понимаешь?

— Никому не выбраться отсюда, — обреченно покачал головой Эндрю, — это место забрало наши души. Отсюда нет спасения.

— Есть, все зависит только от нас самих, — уверенно заявил, заглядывая в его лицо, чтобы увидеть его зрячий глаз, — пойми, они этого и добивались: они хотели растоптать нашу волю, наше стремление к жизни, хотели превратить нас в слабых, забитых и потерявших надежду жертв. Так давай покажем им, что у них ничего не вышло. Не ответной жестокостью, не потерей контроля над собой, а именно своим желанием жить и тем, что после всех истязаний и унижений мы остаемся людьми.

Эндрю промолчал, но был совершенно уверен, он в любом случае слушает меня, а значит со временем и прислушается к тому, что говорю. На самом деле подбирать слова мне было совсем не просто: не был профессионалом в анализе и даже социальной адаптацией пациентов никогда не занимался в ординатуре. Но чувствовал, помочь Эндрю сейчас — это мой долг, поскольку он в отличие от меня был все же недееспособен и не мог адекватно оценивать кошмарную реальность.

— А давай ты споешь что-нибудь? — улыбнувшись, предложил, вспоминая, как простое внимание к его скромному, но, безусловно, талантливому выступлению, подарило ему немало положительных эмоций. — Мне очень понравилось, как ты поешь под гитару: сразу чувствуется, что у тебя и слух музыкальный есть, и голос, и чувство ритма. Помнишь, как ты сыграл нам прекрасно на гитаре в отделении?

— Помню, — тихо отозвался Эндрю и остановился, — после этого старший смены ночью привел ко мне трех санитаров и приказал им избить меня. А потом сказал, что в следующий раз лично переломает мне все пальцы и зашьет рот суровыми нитками.

У меня опустились руки от услышанного. Попал в такую ситуацию, когда всех моих навыков утешения и коммуникабельности оказалось недостаточно для того, чтобы подобрать нужные слова, которые не звучали бы отстраненно и холодно. Мне казалось, никакие слова не смогут поддержать этого несчастного человека после всего, что ему довелось пережить. Тоже был одним из сотен подопытных клиники, тоже испытал на себе всевозможные издевательства, побои и насмешки, но в действительности то, через что прошел, не было и десятой долей тех мучений, что выносил здесь этот конкретный пациент и все остальные. Мне было предельно ясно, почему он не верит даже в небольшой шанс спасения: довольно сложно перестроить свое мышление, когда единственным, что ты испытывал в течение последних нескольких лет, были только страдания и безысходность. Возможно, он уже и не помнил другой жизни, подобно узникам концлагерей, которые выходили из заключения и не знали, как жить в дальнейшем и как устроиться в обществе.

— Понимаю, что ты чувствуешь, — так и не найдя, что сказать, ответил и посмотрел в темную даль, — спой для меня, если можешь. Тебе станет легче.

Эндрю первый медленно пошел вперед, двинулся за ним. Пройдя несколько метров, он тихо проговорил горестным голосом:

— Не понимаешь. Ты просто слишком жив.

Он говорил совсем негромко, но пустые туннели канализации усиливали любые звуки в десятки раз, разнося его голос по всей системе запутанных подземных ходов. И эти слова… Эти горькие, полные боли и отчаяния слова можно было смело назвать девизом всех несчастных пациентов лечебницы, которые уже и не видели смысла в своем существовании.