Инженеры

Олейниковой дали отдельную комнату в общежитии грузчиков; начальник кадров — молодой, необыкновенно подвижный и веселый парень — расстарался где-то и сам принес железную кровать и стол, а Настя — две табуретки. Портреты вождей украсили этот маленький уголок, где Мария сразу почувствовала себя в какой-то безопасности. Занятая только вечером, она, чтобы не сидеть днем без дела, начала ходить в контору, где не хватало машинисток, а по вечерам, до занятий или после, читала газеты грузчикам.

Ее оценили за умение и старание, полюбили за простой открытый нрав и благожелательное отношение к людям; по характеру она была общительна и простодушна. Довольная своей судьбой, она реже вспоминала о прошлом.

Она быстро свыклась с людьми, с работой, и польза, которую приносила она общему делу, радовала ее. Она вступила в комсомол — что было залогом дружбы с новой жизнью.

Но вскоре открылись перед ней другие горизонты: в окрестностях города начиналась стройка четырех заводов, о них писали в газетах, журналах, и Мария опять оказалась на распутье.

Не одну ее манила большая стройка. Комсомолка Митрофанова Галя — самая молодая из грузчиц — уже собиралась уйти из бригады, только боялась, что не отпустят, и вчера спрашивала Марию, как лучше сделать, чтобы не сочли беглянкой.

Часа два тому назад грузчицы вернулись с реки и, пообедав, занялись каждая своим делом. Пришла в общежитие и Настя Горохова, любившая быть на людях.

Катя Кожевникова в ситцевом пестром платье сидела на постели, рассеянно глядя перед собой. Молчаливая, тихая, скрытная девушка, она не завела подруг; никто не слыхал ее смеха ни в общежитии, ни на работе, в разговоры вмешивалась редко и своего мнения никогда не отстаивала. Худоплечая, миловидная лицом, Катя держалась везде особицей, и очень тиха, замкнута стала этой весной… Ее беременность явилась для всех неожиданностью, потому что ни с кем из ребят она, кажется, не гуляла…

Досадуя на ее глупую скрытность, на недоверие к своим, никто уже не пытался узнавать секрета, да и говорить о ней перестали.

Поодаль от Кати Кожевниковой, забравшись в угол к окну, где горела вторая лампа, сидели, обнявшись, две молоденькие грузчицы и вполголоса пели. Иногда они принимались шептаться, — и что-то секретное было в их тихой беседе. Одна из них была Митрофанова Галя — единственная комсомолка в бригаде.

Настя Горохова, облокотившись на стол и придвинув к себе огурцы, ела их вприкуску с хлебом.

— Ем, ем, а сытости не чую, — рассудительно говорила она, ни к кому в особенности не обращаясь. — Девчонки, нет ли чего послаще? — Галя предложила ей свою булку. — Я прогонистая, как лошадь. Ем за троих, работаю за пятерых, — вот откуда и сила моя берется. — И поглаживая живот, Настя продолжала:

— Господь напитал, никто не видал, а кто и видел, да не обидел.

Она без умолку болтала, точно сидела в веселой компании, а когда надоело это, запела частушки, которых знала несчетное число, и при этом регентовала себе ножом, пристукивая и притопывая в такт припева.

Нынче она была особенно в ударе, не пела, а горланила, на и это получалось у ней как-то естественно, потому что вызывалось внутренней потребностью к веселью.

— Эй, девчонки! Подтягивай все! — И завела еще:

Полюбила я милого, —
Так и думала, столяр.
Поглядела в воскресенье, —
А он по миру стрелял.

Оказалось, никто еще не слыхал этой песни, и Настя, закончив ее каким-то озорным вывертом, рассмешила остальных, но-сама даже не улыбнулась.

Чтобы просторнее было плясать, отодвинула стол к порогу, плясунов на пару ей не нашлось, и она оттопала одно коленце, расшаркнувшись напоследок перед Галей Митрофановой. Здесь любили пляску и песни, но уж очень шумно все выходило у ней, и поэтому упрашивали перестать.

— У нас без тебя было тихо, — заметила Галя. — А как переселилась сюда, — пошел содом.

— А как же! — засмеялась Настя. — У вас монастырь был, а я веселье с собой принесла… Девчонки! Кто против меня — поднимай руку!

Но все воздержались, чтобы избежать еще большего шума: знали Настю не первый день.

С минуту она сидела смирно — потом начала снова. Подкралась к Митрофановой, обхватила за плечи и повалила на кровать:

— Эй, вы, грамотники! Чего уткнулись?

— Уйди, — вырывалась Галя. — Уйди, пес чернявый, в тебе сто пудов.

А Настя Горохова отнимала газету, и один край ее уже оказался надорванным:

— Давай, давай, а то на куски разнесу!.. все равно ни мне, ни тебе, ни городу… Отдай лучше!..

Гале пришлось отступиться. Настя взгромоздилась на табуретку и, стоя под самой лампой и размахивая развернутым листом, требовала к себе всеобщего внимания:

— Тише! Тише, девчонки, докладчик приехал!

А когда все приготовились слушать ее, она сперва прочихалась, прокашлялась, утерла рукавом губы, точно мужик после выпитой чарки, потом с необыкновенно важным лицом, с откинутой назад головой, принялась за чтение…

Но даже заголовка передовой статьи не разобрала никак.