Иоанн Грозный (СИ)

         Хмельной Владимир Андреевич светло улыбался, что-то непрерывно говорил Юрию Васильевичу. Тот, тугоухий, ничего не слыхал, кроме колокольного перезвона, сливавшегося в единый тугой гул. Ноги плохо слушались Владимира Андреевича, и он не столько поддерживал, сколько держался за брата Юрия.

         Подобрав облаченье, пред царем вынырнул вернувшийся духовник. Пошел впереди с крестом, кропя умиленную толпу святой водою. За ним – Иоанн,  Юрий Васильевич и Владимир Андреевич, бояре, князья, все дворцовое ведомство.

         Народ со скинутыми шапками повалился на колена. Уста шептали благословенья царствованью. Оглушительные волны звонов гуляли от стены острога к стене. Необычная зимняя гроза разрезала кривыми молниями серое небо за башнями. Искоса низко расстелился солнечный поток. В нем снег рядился непрерывными нити от земли к небу.

         Каждый чувствовал себя частью чего-то громадного, где он лишь слагаемое. Иные волненья отступили, все увлеклись церемонией. Присутствующий выступал не статистом,  соглядатаем – участником, живописным кирпичиком общей умиленной картины. Шуба или зипун купца трогали армяк слободского подмастерья, душегрейка процветающей торговки рукав к рукаву шла  с обноском безденежного холопа.  Церковные батюшки пробирались к алтарю меж мытарями. Языками колоколов, соборным пением звенело благочестие, и пальцы карманника, прежде чем сунуться в чей-то вывороченный давкой карман,  невольно складывались в двуперстие крестного знамения.

         С шумом, гамом, с давкой, выдирая из петель застежки и пуговицы, теряя и вырывая шапки, толпа вдвинулась в Успенский храм, где захрипела, коротко задышала, пятью подходя к амвону. Стрельцы, по-праздничному без пищалей и секир, уперлись ногами лицом к иконостасу и, сцепившись в подмышки, буквально лежали на многоголовой толпе, сплющенной так, что никто и  руки не мог выдернуть, чтобы перекреститься.

         Хор возгласил: « Многие лета…» Иоанн отдал шубу и шапку Михаилу Глинскому. Остался в длиннополой голубой объяри, застегнутой  алым рубином, сиявшим у подбородка на золотой фибуле. Царь повернулся, поклонившись честному народу на три стороны. Ткань объяри играла в свете длинных свечей, переливалась, трепетала. Высокая тонкая прямая фигура царя со светлорыжими волосами, бородой клином, кучерявыми усами на розовом лице почудилась охваченной небесным пламенем. Толпа, восторгаясь, переговаривалась. Вельможи тоже скинули шубы, открыв  золотые охабни с рукавами до подола, с рассыпанными по грудям алмазами, яхонтами, смарагдами. Царь в своей голубой объяри горел голубой свечей  среди золотой окантовки знати. Телохранители, рынды, все в белом, даже сапоги, окружали Иоанна, как небесные ангелы.

         Иоанн рвенно приложился к принесенной на середину храма иконе Владимирской Божьей Матери, тяжелого оклада пятнадцати фунтов золота, серебра, жемчуга, камней драгоценных. Икона пылала, отражая светильники, свечи, лица, одеяния, красила желтым щеки и лоб стоящего подле государя. Глубокие пронзительные глаза, накрытые бровями и надбровьями, оставались в тени, не показывали выраженья.

         Макарий благословил, и царь пошел к амвону. Здесь, поднятые на двенадцать ступеней, поставили два кресла под златыми поволоками. Взойдя по ковру персидскому, царь и митрополит уселись в них спиной к западу. Места для духовенства ступенями ниже были устланы бархатом. Бояре неловко выровнялись на красном ганзейском сукне. Запели молебен. Во время его дворяне и дьяки приблизились к стрельцам и через их плечи сказали народу:  «Благоговейте и молитесь!» Народ не нуждался в напоминании. Проникнувшись благовейной минутой, прощал назойливость приказчиков, желавших одновременно показать и власть, и свое раболепие. Дворяне и дьяки сверкали глазами, сами благоговели и зорким оком обнимали коленопреклоненных.

         Во время службы царь упорно глядел на аналой, где лежали монаршьи знаки и о чем-то сокровенно думал. Иногда улыбка перебегала с  тонкой нижней губы на алую чувственную нижнюю. Тень неудовольствия морщила лоб. Умиление, вызванное ровным слитным многоголосием, выправляло лицо. Царь переводил взгляд с бояр на певчих и сдержанно улыбался.

         Пение оборвалось. По храму распространилось безмолвие, нарушаемое шмыганьем носов и унятым кашлем. Царь встал и громко сказал митрополиту: «Владыка! По воле Божьей начни обряд священный, да буду я – царь и помазанник». Макарий, осенив Иоанна крестом, отвечал: «Господин, возлюбленный сын церкви и нашего смирения, Богом избранный и Богом на престол возведенный! Данною нам благодатью от Святого Духа помазуем и венчаем тебя. Отныне и во веки веков именуешься самодержцем России!» Митрополит обмакнул перста в чашу с елеем и начертал Святым Миром на склоненном челе государя крестное знамение. Причастил Святых Тайн, отер царю платом губы. Государь сиял непритворным радением.