Иоанн Грозный (СИ)

         Годунову было восемь лет, когда не стало царицы Анастасии. Он едва ее помнил. Но сейчас, разглядывая Ефросинью Ананьину, он резко осознал, насколько, судя по имевшемуся в покоях царя портрету, та походила на покойницу. Тот же высокий выпуклый лоб, словно готовый взорваться от чего-то распиравшего  изнутри, светло-русые волосы, зачесанные наверх, открывавшие уши с развитыми мочками,  просвечивающая белая кожа черепа, создававшая впечатление подстриженных висков. Развитая грудь и крупные вместительные чадам  бедра.  Марфа Собакина тоже была псковско-новгородской породы:  голубоглазая, русая, высокая, узкая в плечах, подвижная, словно славянская лодочка, легко повертывавшаяся в камышовых наших заводях. Марфа вздохнула в платок: отчего не видят ее. Ничего, придет и ее очередь.

         Борис отмечал не обаяние Ефросиньи, сказывавшееся во всем  теле, даже в наклоне головы, особо – в потупленных ясных очах, кидавших скорые сдержанные взгляды, а  удивительное сходство с Анастасией Романовой. Годунов кожей почуял: царь одобрит такой выбор. Он не сомневался и в другом: Ефросинья до сердечной боли, до умственного затмения горит быть царицей. Не дура же она! Теперь оставалось привлечь ее на свою сторону, сделать обязанной, чтобы потом попользоваться для  служебного роста.

         Шуйский, давно примазывавшийся к Годунову, считавший, что достаточно изучил приятеля, читал в глазах Бориса восхищение. Он отступил, изображая почтение. Родители незаметно толкали Ефросинью в бока, понукая быть посмелее, пройтись, показать себя во всей красе. Ефросинья сделала шаг, и Годунова с Шуйским жаром обдало от исходившего от нее  женского властного обаяния..

- Хорошо! – сказал Борис. Он смотрел на суетившегося маленького потомка новгородских посадников, лутчего человека, и думал, в благодатной ли слепоте, твердом ли намерении дал ему Господь семя для произведения от согнутой с косым глазом жены сего чуда бабьей природы. Перед  невозможно было устоять.

         Шуйский и Годунов вышли от Ананьиных. Оба перевели дух, дышали тяжело. Василий крестился, прогоняя соблазн. После всех несчастий обрушившихся на его род, и в мыслях боялся соперничать с государем.

- Ну и деваха! – сказал Годунов.

         Из горницы за Шуйским с Годуновым вышел Матвей. Он дожевывал пирог, который запихнул в рот, да не решился есть при явлении Бориса с Василием. Нити капусты запутались в курчавой бороде.

- Как оно? – осторожно спросил он, стараясь лишний раз не показываться на глаза Собакиным.

- Угодил, братец! – смеясь, отвечал  Годунов. – Зайди ко мне после вечери, потолкуем.

         Матвей замер, раздумывая, расчелся ли он с Годуновым, миновала ли опасность. Хотелось что-то предпринять, как-то развить успех. В голове Матвея  тяжелые мельничные жернова ворочались, а Годунов соображал так проворно, хватко. Матвея тронули за рукав. Около него стояла Марфа. Кровь прихлынула к голове. Матвей побагровел, со страхом узнав свою жертву. Не по обычаю девице обращаться к мужчине, Марфа чуяла силу.

- Ты чего? – выдавил Матвей.

- Коли не приглянусь царю, загладишь  грех – возьмешь в жены. Девку эту - Фросю отставь! - отчетливым шепотом сказала она.

         Матвея кинуло в холод: « Как же быть?!»

- А ежели  царь тебя возьмет? – ожидая худшего, гадал Грязной.

- Велю тебя колесовать за прежние вины.

         Дверь хлопнула. Матвею показалось: стоит он посреди поля сражения, и вокруг пушки грохочут.