Иоанн Павел II. Поляк на Святом престоле

Поверили в это далеко не сразу. Простые поляки, захваченные вихрем перемен, а пуще того погруженные в повседневные заботы, едва ли осознавали необратимость случившегося. Лишь в конце октября по телевидению сказали открыто: «Четвертого июня 89 года в Польше закончился коммунизм!» Но кто произнес эти слова? Ярузельский? Валенса? Нет, то была актриса Йоанна Щепковская, которая прервала свое интервью, чтобы поделиться с земляками тем, что обуревало ее. Она сказала это, смущаясь и робея, словно не верила сама себе. Да и трудно было поверить.

«Наши в Сейме, наши в правительстве, а первым президентом независимой Польши выбирают Ярузельского. Конец коммуны, но правит ПОРП», — вспоминали о том суматошном времени соратники Валенсы по диссидентскому движению супруги Гвязда[999]. И впрямь, невзирая на суету в верхах, для простых поляков если что и изменилось, то лишь к худшему. Годовая инфляция превысила 600%, внешний долг достиг почти 65% ВВП, а политики никак не могли поделить власть. Советские войска тоже никуда не делись, они по-прежнему стояли на польской земле. А это было самым важным. Не однопартийная система и не отсутствие гражданских свобод раздражало большинство (это волновало лишь горстку интеллигентов из Комитета защиты рабочих), а политическая несамостоятельность. Поляки мечтали о полноценной независимости, чтобы никто больше не смел убирать спектакль из репертуара лишь потому, что он задевает чувства русских и выпячивает роль католицизма; чтобы милиция не охотилась за списком Ченстоховской Богоматери, как за беглым преступником, чтобы в классах висели распятия, а День независимости отмечался 11 ноября, чтобы защитников Варшавы 1920 года чествовали в СМИ, а не только по костелам, и чтобы родным и близким расстрелянных в Катыни дали посетить могилы их отцов и дедов, а не затыкали рты.

Все это стало реальностью после 4 июня 1989 года. Но вместе с независимостью пришел и капитализм. Рабочие, создавшие «Солидарность», были ошарашены. Они стремились вовсе не к этому. Если соединить все их лозунги 1980–1981 годов, окажется, что забастовщики выступали за демократический социализм, а не за свободный рынок. Но к концу 1980‐х годов почти вся верхушка «Солидарности» уже считала эту программу утопией[1000]. Михник позднее откровенно признался, что смотрел на рабочих лишь как на таран против партии, отнюдь не разделяя их мечтаний об «исправленном социализме». А социолог из числа экспертной группы «Солидарности» Ядвига Станишкис спустя годы и вовсе квалифицировала взгляды рядовых членов профсоюза как рабочий фундаментализм[1001].

А тут — пожалуйста: «шоковая терапия», отпуск цен, безработица и прочие прелести либеральной экономики. Возмущены были не только рабочие. Иоанн Павел II тоже мог чувствовать себя обманутым. Совсем не о такой Польше он мечтал.

Возникла и другая проблема: как быть с верными слугами прежнего режима? Устроить над ними суд наподобие Нюрнбергского или строго следовать договоренностям круглого стола? На этой почве возникли разногласия между Валенсой и Мазовецким. Первый считал, что выборы 4 июня перечеркнули все договоренности. Премьер полагал иначе.

«Тадеуш Мазовецкий — очень достойный человек, — говорил позднее Валенса. — Но он — легалист… если бы мы еще хоть на месяц, два или полгода сохранили в силе эти договоренности, то выход из Варшавского договора и вступление в НАТО стали бы невозможны. Приходилось спешить, чтобы застать врасплох Россию, которая никогда бы не позволила нам ничего такого»[1002].

Жару поддало не слишком удачное высказывание нового премьера о «жирной черте», которой необходимо было отделить настоящее от прошлого. Мазовецкий имел в виду, что его правительство не несет ответственности за промахи коммунистов, однако Валенса воспринял эти слова как призыв отказаться от счетов за былое.

Римский папа был первым, кому позвонил Мазовецкий в день избрания главой правительства. В Ватикан же он нанес и первый международный визит, отказавшись от традиции коммунистических премьеров летать на представление в Москву. Это произошло 20 октября.

Целую минуту они сидели молча, взявшись за руки. Чудеса случаются! Когда-то они встречались в редакции «Тыгодника повшехного» — епископ и журналист, — а теперь пересеклись в Апостольской столице — наместник святого Петра и первый некоммунистический премьер. Как поверить в такое?[1003]