Йомсвикинг

То плавание еще живо в моей памяти. Море было неподвижным, лодка плыла так ровно, что мне не приходилось даже держаться за руль. Невысоко в небе светило зимнее солнце, оно еле-еле грело мне щеку. С годами я узнал, что моя душа похожа на корабль: штиль мне не по нраву, мне нужно чувствовать ветер на лице и видеть свой путь в море. Может, весь мой народ такой же, и, возможно, именно потому мы так далеко заплыли в своих странствиях. Но теперь, когда моя лодка неслась по волнам, мне показалось, что ветер сдул всю мою тоску. Я почувствовал прилив дерзости и решил, что, когда доберусь до хутора, я покажу им заработанное мной серебро. Я был дуралеем и не думал ни о ком, кроме себя, – теперь я это понимал. Должно быть, она держалась так отчужденно, потому что горевала по своему отцу.

Миновало уже несколько десятков лет с тех пор, как я жил на Оркнейях, но в моей памяти они остались одним из красивейших мест, в которых я бывал. А в то утро море и небо казались так близки, что я будто слышал шепот своих предков, и богов, и духов. Ведь во всем, что нас окружает, есть душа, а у каждой души есть свой голос. Христиане этого не понимают, они верят, что все создано всемогущим божественным конунгом и что все сотворено для человека. Но хотя живот у меня тем утром подводило от голода, я вовсе не думал об охоте, проплывая мимо скалистого островка, где спали на зимнем солнышке тюлени. Я видел не просто бессловесных тварей, которых можно убить и сожрать. Я видел и ощущал живых существ, таких же, как я сам. Последней подлостью было бы нарушить мир тем утром.

Когда я сегодня делюсь такими мыслями с юнцами, они, случается, поднимают меня на смех. Может, они и не забыли богов своих отцов и матерей, но то, как мы тогда думали, как чувствовали до пришествия в Норвегию христианских конунгов, им не понять. Для них это неумные мысли, вызывающие лишь насмешки. «Землю заселили животными, чтобы те служили пищей людям, – сказали бы они. – Именно для этого их создали».

Я никогда не преклонял колен перед христианским конунгом, и как не принял крещение, так и не приму до последнего дня своей жизни. Мне не страшен «гнев Божий», и я не верю рассказам монахов об огненном море, в котором будут мучиться люди вроде меня. Отец сказал мне однажды, что свободный человек должен бесстрашно встречать каждый день. И так же он должен встретить свою смерть.

Но тем зимним утром я не думал ни о смерти, ни о страхе, проплывая мимо скал и белых, как кость, берегов. Пожалуй, из-за того, что побывал в рабстве, я наслаждался свободой больше кого-либо другого, а тот, кто вышел в море в своей собственной лодке, чувствует себя самым свободным в мире. Если бы я жил далеко от моря, в стране франков или в Гардарике, меня бы считали хуже других, ведь я подволакивал ногу и не мог быстро бегать. Но здесь, на севере, другой обычай: тот, кто не страшится моря, всегда будет хозяином собственной жизни. А еще я знал, что здесь, на островах, я добился некоторого признания, когда смог починить кнорр Грима. Может, я все еще юнец, но я знаю, что могу быть полезен. Да, Грим же сам говорил, что островитянам нужны такие руки, как у меня. Его смерть никак этого не меняла.

Я решил напомнить об этом обитателям Гримсгарда. Или они уже забыли, что я залатал кнорр старого Грима? Без него они бы не смогли вернуться домой и жаловаться на плохой улов, они вообще бы ничего не поймали. Я не просил их об оплате, спал на шкуре у очага, да и ел не столько, чтобы пустить их по миру. Я собирался показать им монеты Хальвара, чтобы они поняли, что есть люди, высоко ценившие меня и мои способности.

Но, подплывая к Гримсгарду, я решил не говорить этого. Если бы я не починил кнорр, они бы не поплыли на лов и Грим по-прежнему был бы жив. Может, меня именно поэтому и не привечают. Может, они считают, что я виноват в их несчастье?

Сойдя на берег, я постоял, раздумывая, не стоит ли мне сначала попытаться наловить рыбы. В последнее время я никогда не приходил сюда с пустыми руками, да и тогда меня едва благодарили. Но я хотел показать им свое серебро. Когда Сигрид увидит монеты, она поймет, что во мне есть что-то большее, чем ей представлялось. Я скажу Хареку, что могу отправиться на юг и купить зерно на эти деньги. Зерно я отдам им, и тогда им не придется голодать до весны.

Фенрир, подпрыгивая, помчался вверх по склону и добрался до усадьбы задолго до меня. У хлева я увидел Гарда, стоявшего на коленях и сдиравшего шкуру с барана, он махнул окровавленной рукой в сторону гавани. Выглядел он как-то странно, не говорил ни слова, и казалось, ему как-то неудобно смотреть на меня. Я постоял во дворе, как и он, не говоря ни слова, а потом отправился по следам на свежем снегу. Следов было много, как будто здесь прошла целая компания. Они вывели меня к пирамиде из камней, здесь, по-видимому, все встали вокруг пирамиды, кое-где я увидел отпечатки коленей, должно быть, они молились. На приступке у креста лежал маленький молот Тора, выпиленный из ракушки, и сухая веточка вереска. Фенрир помочился на пирамиду, и мы пошли дальше.