Йомсвикинг

Иногда зимний мрак проникает и в мысли людей. В ту зиму так случилось и со мной, и лишь к концу третьего месяца года мрак начал понемногу отпускать меня. Я сумел продержаться в живых всю эту темную зиму, и хотя моего улова вряд ли хватило бы на то, чтобы прокормить целый хутор, его было достаточно, чтобы не дать нам с Фенриром умереть с голоду. Тогда я об этом не думал, но впоследствии понял, что моя маленькая собачонка, пожалуй, спасла мне жизнь той зимой. Ведь кто, как не Фенрир, заставлял меня вставать, когда я лежал на шкурах, и даже голод не мог поднять меня на ноги? Кто, как не он, прижимался ко мне, когда я тосковал по отцу? Той зимой я заглянул в самые мрачные закоулки своей души, и, возможно, сам не понимал, какие ужасы испытал в прошлом, до этих темных вечеров в кузне, когда над морем завывали зимние вьюги, а шум волн был настолько силен, что мне казалось, будто весь остров вот-вот смоет в море. Но Фенрир не оставил меня. Для него жизнь была несложной: поесть да поспать, а больше ему ничего и не было нужно. Возможно, я перенял тогда его нехитрые повадки, и именно это спасло меня и не позволило сойти с ума и убежать из кузни, как это случается с одинокими душами.

Надо признать, что Сигрид никогда мне не обещалась, но для меня ее поцелуй тогда, на берегу, казался обещанием. Я был молод и не понимал женщин, а может, и самого себя толком не понимал. Но у таких людей, как я, склонных к мрачным размышлениям, есть удивительное свойство: на самом дне той бездны, в которую мы погружаемся, таится мудрость, извлечь которую можем только мы. Она сказала мне, что дело в моей ноге, что я не смогу вести хозяйство. В тот раз это глубоко ранило меня, и в самые темные мгновения я ненавидел сам себя из-за этой ноги. Прошла целая зима, и я не раз погружался в бездну тоскливого отчаяния, но вдруг одним утром я проснулся и понял, почему она это сказала. Дело было вовсе не в ноге. Она сказала про нее, чтобы я не вздумал биться с ее родичами. Ведь она была такой же юной, как и я, и, если даже Грим не рассказал ей, что я убил человека дома, в Норвегии, она не могла не видеть топор у меня на поясе, а ведь это был не обычный инструмент корабела. Должно быть, она испугалась, что я потребую права сражаться за нее. Тогда бы пролилась кровь, возможно, и моя, и того, другого. Я по-прежнему испытывал горечь, но теперь, когда тоска постепенно уходила, на смену ей пришел ужасный гнев. Будто угли, тлеющие всю зиму, над которыми теперь, по весне, вновь вспыхнуло пламя. Я чувствовал, что за эту зиму тело мое обрело мужскую силу, даже хромая нога. И однажды вечером, когда я на берегу собирал ракушки, я вдруг с рычанием столкнул свою лодку в воду и поплыл, подняв парус, к Гримсгарду. Когда я добрался туда, было уже темно, и обитатели усадьбы собирались отдыхать. Во дворе меня встретил Хакон. Пожалуй, он увидел, что я в ярости, потому что быстро исчез в доме и появился с охотничьим копьем в руке. Не помню, чтобы я сказал ему хоть одно слово. Затем вышел Харек, держа в руках топор.

– Сигрид здесь больше нет, – сказал он. – Убирайся, мальчишка!

Братья подались ко мне, когда я взялся за пояс, они, верно, думали, что я хочу вытащить топор. Но я ухватился за кошелек, тот, в котором лежали мои монеты. Не говоря ни слова, я бросил его им под ноги и ушел.

С тех пор я не имел дела с сыновьями Грима. Но вскоре мне было суждено увидеть их вновь. Всего через несколько дней после моей поездки на Гримсгард я доплыл до местечка в нескольких полетах стрелы от острова Рагнвальдсэй. Там меня нередко ждала неплохая добыча, и в этот раз тоже повезло. Я уже вытащил две трески и выводил третью, когда Фенрир вдруг гавкнул. Наверное, ему не терпится выбраться на берег, подумал я. Он помочился на носу, а теперь поставил передние лапы на планширь, балансируя на одной задней ноге и нюхая воздух. Его темные глаза были устремлены на юг. Может, он почувствовал запах акул. Ветер менялся, над морем дул легкий южный ветер. Я сел на кормовую банку. Держа снасть в одной руке, я откупорил мех, налил воды в плошку Фенриру, отпил несколько глотков и посмотрел в сторону Гримсгарда. Мне был виден берег под строениями и кнорр, который едва отошел от берега. Должно быть, они тоже отправились ловить рыбу. Я не сожалел о том, что бросил им свое серебро, теперь они знают, что я за человек. И я им больше ничего не должен, ни за еду, ни за ночи, проведенные под их крышей.

Фенрир опять коротко гавкнул. Он все еще стоял, опершись на планширь и глядя на юг, в сторону Шотландии.

Теперь и я увидел суда. Четыре огромных боевых корабля. Они шли на север, прямые паруса туго натянуты под попутным ветром. То были не мореходы. И меня кольнуло предчувствие, что торговцами они тоже не были.