Иосиф

– Красота-то красота, а как уснёшь? Сон, вон, говорять по радио, тоже красота и польза для человеков, а они спать не дають! Всю душу вынимають своей красотой. Это похлещи хора Пятницкого! Я вот тут по своему радио хор Пятницкого слыхал. Конечно, хорошо поють, но куда им до наших соловьёв! Знаешь, как сердца стучить?!

– Прекрасно, папа, прекрасно, что стучит! Значить, живой!

– А волнуится! Знаешь, как волнуится! Иной раз и думаишь, а вдруг выскочит и всё! А я жа не молоденький! И правда, выскочить, и где я энту сердцу искать буду? Под кроватий? – отец грустно улыбнулся-пошутил. – Мне уж девятый десяток, а они вон чаво вытворяють!

– Папа, а я слышу, что их там не так много, – в хату залетали трели соловьиные и довольно громко.

– Э-э, – сморщился отец. – Это вот эти, что ли? Какие днем лодыря гоняють? Разве это соловьи? Это шылыганы какие-то! Залётные. Наши – настоящие, они днем гнёзда строють, а ночий… Ночий они невест сабе зазывають, и кто лучче щелканеть, больше коленцев выкинить, тот и получить сабе по заслугам!

– А я, Паша, веришь или нет, ночий стала спотыкаться!

Из горницы вышла не менее поэтически настроенная мама наша. Постимпрессионистка! Мы с отцом думали, что мать на улице, а она, оказывается, в горнице скрЫпела пером, письмо сыну Володе выводила. Появилась изза цветастых занавесок, как «солнца красная»! И я заметил, что отец трошки растерялсИ. Да-а, подумал я, щас будет «спектакля»!

– Спотыкаюсь, и всё! Об чавой-то! Или об кавой-то, – мать деликатно обслюнявила краешек конверта и закрыла письмо. – Включаю свет, а из-под кровати ноги торчать. Это мой Ося. В пыли весь, в паутине – сердцу свою ищщить!

– О, о! – ощерился отец. – Щас мать табе расскажить всю правду про мою сердцу.

– И вата, Паша, пропала! С ног сбилась, ищу! А она у Оси в ушах. Ося, дай ватки! Нос мне вытереть нечем! Хихи-хи!

– Чего ты смеёсси? Хи-хи-и! Че вот ты смиёсси? – отец озарился скупой улыбкой. – А хтой-то надысь мне мурчал про энтих соловьёв, как толькя прилетели они: «Ах, Иосиф, у меня в грудях какая-то конфузия!» Это, Паша, мать мне твоя в три часа ночи про свою комфузию. А меня толькя-толькя самого сном прибило! Было дело? Я уснул, а ты?.. Скажи сыну родному правду, было? С комфузией?

– Было! – мать по-девичьи мотнула головой. – А ты, Иосиф…

– Щас, Паша, мать чего-нибудь приплететь!

– А мне плести нечего, Ося, нечего! Ты лучше расскажи сыну родному, он уже большенький у нас, расскажи ему про свою ЛЮМБОВЬ!

У наших родителей выражения «родной сын», «родная дочь» при отсутствии приемных детей почему-то лились сами собой. То ли это было усилением значения?..

– Какую-такую люмбовь? – отец занял вялую позицию обороны.

– С Нюрушкой!

– О-о, точно наплетёть! С Нюрушкой какой-то… Пашка, наливай чайкю!

– Ты и Нюрушку забыл, а? Забыл?! И мне наливай, Паша! Я табе щас, Ося, напомню!

Родители уселись друг против дружки, как бойцы-шахматисты-гроссмейстеры! Под руками у гроссмейстеров было всё необходимое. Возле отца стояла его любимая эмалированная кружка, трёхсотграммовая, со столовой ложкой и сахарница в цветочках, полная сахара-песка из Воронежской области. Мама же в блюдце с золотой каёмочкой позвякивала сверкающей пиалой, исполненной и расписанной в восточной манере – из подарочного сервиза свата-перса. А вместо сахара родительница собралась поедать свежую молочную помадку «КОРОВКА» Можайского молочного комбината. Мама очень любила сей сладкий продукт, и я просто обязан был ей привозить его из своего Подмосковья. Турнир уже начался, и складывался он не в пользу отца.

– Я табе, Паша, всю чистую правду щас расскажу. Щас мы отца тваво родного на чистую воду выведем! В Нижней Речке мы тада жили. Ты не помнишь Нюрушку? На Карасёвке у них хатка стояла, туда вот, ближе к лугу. Под горой.

– Чего ты дитю всякую ирунду рассказываешь? «Под горой»! На горе! Нюрушка, индюшка какая-то! Хэ! – отец коротко хохотнул. – Нюрушка. Сроду я никаких Нюрушек не знал и знать их не хочу! Плетёшь, не пойми чего! Родному сыну всякую чепуху плетёшь! – решительно отмахнулся отец и начал столовой ложкой сыпать сахар в кружку с чаем. В старости он пил страшно сладкий чай. В зрелые годы всю сладость, если она появлялась, родители отдавали нам, детям. Так что, «отцовская организьма» может и требовала сладости? На кружку у него могло выйти до десяти столовых ложек сахара!

– Не помню, мама!

– Ну, такая страшненькяя была, – глядя на отца, мать сморщилась, войдя в образ Нюрушки. – Нос кривой у ней, не помнишь что ли? И глаз левый у ней в сторону косил, не помнишь?

– Да не помню я косой глаз и кривой нос, мама!

– И подхрамывала она, кажется, на левую ногу. Ося, на левую? Или на правую, Ося?! Я вот подзабыла… Ага, вот так! – родительница не поленилась встать и изобразить такую уродину, что за отца обидно стало…

– Хто, Нюрушка подхрамывала?! Да с чаво ты взяла, что Нюрушка подхрамывала? И нос у ней был нормальный! И глаза нормальные! – не вытерпел отец и восстал против несправедливости. – Нормальная женшчина…