Иосиф

– Мамка, мамка! Этот изумительный напиток грех лить на конечности, что делаете вы. Его надо принимать вовнутрь! Он придаёт крепость тела и рост ума! – отвечал Бэнца, с оттопыренным мизинцем держа на отлёте рюмку «душевнейшего коньячка».

И вот однажды весной, в середине шестидесятых годов это было, мы с мамой вышли со двора на дорогу, которая пролегала мимо нашей хаты, вышли, чтобы поглазеть на потрясающее зрелище – весенний бурный разлив Рассыпной балки. Отец же был на дежурстве при местной хуторской электростанции. Помнится, снега в том году было много! Разлив образовался такой широкий, что растекался до другого хутора, метров на триста! Солнце шло к закату, вода прибывала на глазах и начинала шуровать по нашему огороду, всё выше и выше приближаясь ко двору. Под напором движущейся водной массы густые заросли тальника, стоящие за огородом, так дрожали, что стоял шум и гул. Мать уже стала волноваться, а не прорвало ли плотину на Кулиновском пруду? Тут уж нас точно смыло бы! И вдруг со стороны хутора появился Мерседес Бенц. Он был слегка пьян. Шел в каких-то летних штанцах, женских резиновых сапогах литых и в одной расстегнутой рубахе. Наш двор был крайний на хуторе, но Бэнца шел не к нам. Стопы свои он правил прямо в эту зловеще шуршащую, ледяную, со снегом, вывороченными кореньями, палками, водную преграду.

– Ты откуда такой голый, Иван?! – опешила мать. – И куда собралси?!

– О, мамка, мамка! У бабки ДашЭнц, что живёт в Лобачэнц, кончились дровЭнц. И она может замерзЭнц, тогда ей настанет копетЭнц. И она Мерседеса Бенца очень и очень дожидЭнц!

– Какие дровэнц? Какой копетЭнц? Куда ты прёшь?! Бабка Дашка твоя не пропадЭнц, а ты, дурачок, можешь утонуть?! Там жа, глянь как! – в разговоре с Бенцем, у нашей мамы тоже появлялся поэтический дар.

– О-о, маменц, маменц! Мерседес Бенц везде проходЭнц!

– Не ходи ты туда, Ваня! Утонешь! Там с головкой будет!

– Я?! Маменц! Вы ошибЭнц! Всё будет зашибЭнц! – Иван лез, не сбавляя хода, без сомнений! Вот вода стала заливать его сапоги, и он подходил к вишням, а там – по пояс… Иван снял рубаху и поднял её над головой, наверное, чтобы не замочить. А дальше было ещё глубже, но на глубине густо торчал краснотал. Иван хватался за ветки ивняка и лез, и лез вперёд!

– Пропадёт, пропадет Бенца! – охала-ахала мать.

Вот мелькнула рубаха и исчезла. Видать, Иван уже не мог одной рукой управляться, и мне представилось, как он, потеряв под ногами опору, поплыл в ужасно холодной воде. Как только рубаха пропала, Бенец неожиданно запел! Даже отсюда было слышно, как он захлёбывался, плевался, но орал:

Орлёнок, орлёнок
Взметнись выше солнца
И степи с высот огляни.
Навеки умолкли весёлые хлопцы,
В живых я остался один…

– Подлый хлопец! – выслушав целый куплет революционной песни, беззлобно и уже спокойно резюмировала мать. – У меня сердца выскакЫвает за него, дурака, а он поёть сабе!

– Он тонет, мама! – закричала сестра Таня.

– Хто, дочушка?! – не согласилась родительница. – За него теперича и переживать не надо! Слышишь, он к солнцу уже взмятается!?

Орленок, орлёнок,

С гремучей гранатой…

Всё дальше удаляясь, вопил Бенца…

Вот такие у нас бывали весенние разливы в балке Рассыпной!

Отец очень любил наше подворье и строил его по подобию дедовского, как на Водиных, и всегда говорил нам, детям:

– Ребята! Подворье не отдавайте никому! Место наше –золотое! В любой голодный год тут можно прожить!

А как поют здесь соловьи! Сколько их тут в двух-трех десятках метров от двора – сотни! Э-э, скажет иной брехун, да у нас их тыщщи! Может быть у вас и тыщщи! Но расскажу я ещё одну историю.

Однажды, выпало мне счастье приехать к родителям в мае. Отцу уже было все восемьдесят. Помню, сидит он в хате за очередным тапочком, и тянет просмоленную дратву. Тянет-потянет, а сам печальный-печальный. Но печаль его, смотрю, больше поэтического склада. Впечатленческая и… рассчитанная на публику! А публика – сын родной!

– Чего ты, папа, – говорю, – такой грустный! Чистый импрессионист!

– Чаво, чаво?

– Весна на дворе! – радостно машу руками. – Давай чайкю попьём!

– Соловьи, Паша, мучають, – со вздохом жалуется отец. –Вот вторую неделю, как прилетели, а уж житья от них никакова нету! Я и уши ватой затыкал, и через вату всё слыхать! А чайкю налей, налей свеженькива, – отец отложил тапочек. – Я попробовал их посчитать. Они жа, стервецы, по одному начинають! Один начинаить, второй подхватываить, третий! До девяти дохожу, а на десятом спотыкаюсь. Они как все на десятом хором взрыдають! Как взрыдають во всём хуторе! Особо, вон, за вышинками! Да их там тыщщи! – отец обозначил место, где мы с ним выкосили соловьиное гнездо, и где Бенца форсировал половодье.

– Соловьи?! Да это же радость и красота! – восторгаюсь я.