Иосиф

Вспоминаю деда своего родного, Димитрия Игнатьевича, Царство ему Небесное! Пасли мы как-то с ним коров на лугу за Городищами, и загуляла у нас одна. Загуляла и загуляла, ничего такого и разэтакого в этом для хуторского жителя любого возраста нет. Природа! Дышит «сабе», как хочет! Уж так вышло, что в этот год в земляковском малом табуне был бугай! Чей, каких хозяев, не помню, да это и не важно. На наших глазах корова с бугаём снюхались и без свойственной им в таком деле звериной публичной страсти, стали отдаляться в гору, в лесок. Ну, совестливая какая-то парочка оказалась! А пастухом-то, понятное дело, был не дед, а я. Дед приказывал да провиант носил. Учился жа я тогда в классе третьем-четвёртом. Помню, рванулся было за отдаляющейся любовной парой, но дед остановил меня.

– Павло, иди суда, на, яичку съешь! – он сидел в тени старой одинокой грушенки, невесть когда и как занесённой на склон горы. Сидел и из брезентовой темной сумки вынимал еду на травку.

– Какое яичко, деда?! Корова с бугаём в лес уходят!

– И салу с мяском! Ты жа любишь с мяском.

– Где их я потом искать буду, деда?! – нервничал я.

– А вот и молочка, глянь? – не слышал меня дед. Он не спеша вытянул из горлышка бутылки кукурузный початок и отхлебнул молока. – М-м, мёд, а не молоко! На!

– Деда! …

– Иди суда! – негромко, но властно приказал дед. – Иди и садись!

Я засопел и сел на указанное мне место, взял куриное яйцо, стал его чистить.

– Никуда они не денутся, Пашка! – смягчился дед. – Ну, щас они там погуляють, трошечки, травки подъядять, хвостами покрутють, ха-ха, скольки им нужно, и сами придуть. Глупой ты! Ты жа видишь, у них люмбовь, и всё такое! Куда им бегать?!

Конечно! Яичко я съел, и не одно, с салом с прослойкой и молочком запил, но поскольку в школе был хорошистом, порою и отличником, деда я поправил:

– Деда, а надо говорить правильно не люмбовь, а любовь.

– Глянькось! А я, внучок, и не знал! – опечалился дед. –Съешь тада ишо яичку, с сальцом, бегать луччи будешь и банёк луччи соображать начнёть.

Перед тем, как тронуться домой, из леса вышли корова с бугаём и спустились к стаду. Дед оказался прав.

По оценкам женской половины, дед наш был красавцем! Высокий, статный усатый балагур. Кто-то из прародителей по дедушкиной линии был то ли турок, то ли цыган, и честно признать надо, до женской половины Дмитрий наш Игнатьевич был охоч…

Пел он прекрасно! Со своими сестрами, женой Дарьей Антоновной, с мамой нашей, как они играли протяж-ные, строевые, шуточные казачьи песни! Перед самой войной к деду нашему забрел собиратель фольклора из хора имени Пятницкого. И, как поняли потом дедушка с бабушкой, был он, собиратель, в то время большой человек в хоре. Много чего он набрал у деда. Дня три, рассказывала бабушка, пели и пили они, собиратель старины и вчерашний казак-белогвардеец. А потом фольклорист предложил Дмитрию Игнатьевичу отдать шестнадцатилетнюю его красавицу-дочку Нину в артистки. В хор Пятницкого. За эти три дня будущей матери нашей не раз выпадала на заказ нечаянная радость спеть под собственный аккомпанемент на семиструнной гитаре. Погладить, так сказать, «серцу» любителю старины.

– Игнатьевич! – в конце концов умилился пьяненький фольклорист. – Отдай мне её, она у нас будет солисткой!

– Не-а! – отрезал дед. – Мужик ты, видать, хороший, но не обижайся. Артисты – пустое дело! Не отдам! Вон, пусть замуж идеть, да детей рожаить. Мы тут все артисты, когда надо. И споём табе, и спляшем. Не хуже вашего! И по мёртвому, если будет надо, отпоём. А вот так кажный Божий день дуриком орать?! Это что ж за жизня такая? Глупая какая-то жизня! – так рассудил дед, и так пересказывала нам бабушка Даша, и то же самое печально подтверждала мама.

Так что, не суждено было ей побывать в солистках хора имени Пятницкого. Но иногда она томно вздыхала:

– Да-а, Иосиф, вот отдал бы меня папаня в артистки, где бы я щас была, а, Иосиф?

– Далеко! – мотал головой отец. – Ни-на-а, далеко! Орала бы дуриком, как папаня твой говорил, а мы ба тебя и не увидали! А так, ты рядом сидишь! И я даже могу дотронуться до тебя!

После Великой Отечественной, летом сорок пятого, при орденах и медалях шел с фронта по своим Землякам Дмитрий Игнатьевич Голованов. А улица на Земляках –одна, по-над горой меловой, так что был он у всех на виду! Те раскрасавицы, которые всё знают про «энту самую люмбовь», сказывали:

– Идёть сабе, ручкой помахЫваить, медалькими позвякЫваить, усы подкручиваить – красавЕц! Вдовицы –плачуть, кто мужей своих дождались – радуются, что свои пришли, старухи старыи, как дети малыи – всё в кучу – и плачуть и смеются! И жила-проживала на Земляках Никифорова Марфа. Особа хоть куды, ядреная и хороша собой! Кубыть увидала она Димитрия, повела грудями и сказала совсем не шепотом:

– Нонча он будить мой!

Правда или не правда была эта, но через девять месяцев родила Марфа сына, как говорят, один в один с Димитрием Головановым. Тут ни к бабушкам, ни к дедушкам никаким ходить не надо! Копия! Назвала Марфа сына Виктором.