Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005)

Хитростью и коварством. К 1980-му стихи Бродского быстро распространились, их стали многие читать, перепечатывать на машинке. В 1979 году, когда я уже закончила МГУ, писала статьи, однажды прорвался фонтан — я вдруг стала писать стихи, причем это было ни с чем не связано, я писала все время, километрами, это стало моим естественным языком. Поток стихов я воспринимала трагически: он мной владел, я не понимала, что происходит, не могла остановиться. Я все прятала, но не уничтожала на сей раз. Наверное, кому-то показала. Дальше все происходило само собой: стали просить читать (домашние чтения, часто в мастерских художников), переписывали. Не могу сказать, что я хотела стать поэтом.

В этом смысле ничего не изменилось — мое желание и на сегодняшний день заключается в другом. Просто это форма выражения, которая оказалась мне органична, но дело не в самих стихах, они — частный случай текста. Теоретически стихи — message в чистом виде, без утомительных сюжетных или схоластических построений, или, скажем, Божественный глагол, одобренный собственным организмом. Практически стихи не у всех и не часто являются актом творения. Для меня же важна возможность подключения к тому измерению, в которое физическим телом не войдешь, но которое слегка приоткрыто. Мы не знаем ничего, писать — это возможность что-то узнать. Это для меня и есть самое важное.

И вот в 1980 году мне предложили выступить публично. На этом моем первом публичном выступлении мы познакомились с Рейном и стали часто общаться. Тогда Евгений Борисович относился к себе скромно. Он мне показывал новые стихи Бродского, его письма. Он надо мной все время подшучивал, что я зациклена на Бродском, но тем не менее я все получала через него. Потом уже позже у меня появились американские друзья, слависты, они привозили мне ардисовские книжки Бродского. Я размножала его стихи на ксероксе, давала людям. Про Бродского я говорила постоянно, и публично, и просто в разговорах. "Защищала", поскольку в литературной среде о нем говорили пренебрежительно, припечатывая терминами "литературщина" и "вторичность". Помню, что спорила до хрипоты со знаменитым тогда нейрохирургом Кантором ("он был хирург и даже нейро-", — Высоцкий на писал о нем песню): он утверждал, что Вознесенский — великий поэт, а Бродский — просто словоблуд, даже не "профессиональный" поэт. Я всегда реагировала на подобное так, будто обижали или унижали меня лично. Я перестала говорить о Бродском, когда он получил Нобелевскую премию. Любопытно, что те же самые люди, которые говорили, что "Бродский мог бы стать поэтом, если бы остался в России", на следующий день после известия о премии стали говорить, что это великий поэт.

Служил ли Бродский стимулом каких-то ваших стихов? Да. Мне хотелось подражать Бродскому, не его характерной интонации, конечно, не его манере письма, поскольку я вовсе другой человек, другого пола, возраста, опыта. Но его отношение к языку, к рифме, дисциплину слуха я старалась перенять. Стимулом прежде всего было обращение Бродского с жизнью. Я считаю его демиургом, пророком, философом, представителем Христа, абсолютно бесстрашным, но безукоризненно ответственным. Даже страх Божий у Бродского был не страхом, а служением. Демиургов в истории нашей эры было всего несколько.

Вы хотите сказать, что для вас Бродский не иудей, а христианин?