Иронические юморески. Кванты смеха

Любезнов прекрасно знал, что нужно было делать по ходу фильма (для этого существует сценарий), но он должен был делать это не как актёр Любезнов, а как артиллерист Павел Демидов. Для того чтоб создать образ этого человека, Любезнову недостаточно было сведений, имевшихся в сценарии. Он не мог также надёргать этот образ по чёрточкам, по кусочкам из разных людей и умозрительно скомбинировать своего героя, так как это ничего не дало бы его творческому воображению. Для того чтобы сыграть перед объективом, то есть представить этого человека вполне естественно, выразительно, живо, свободно, ему необходимо было перевоплотиться в него, то есть как бы сделаться на время самим этим человеком, а это невозможно без глубокого знания человека, его натуры, его характера, без яркого представления о нём. Для того чтобы перевоплотиться в своего героя, актёру нужно представлять его себе, как живого. Любезнов находит в своей памяти случайно встретившегося ему когда-то человека. Не беда, что этот человек был механик, а не артиллерист, не беда, что ходил сутулясь, а не расправив плечи, не важно, что у него шуточки и выражения были не те, которые должен был употреблять Демидов. Важно было то, что этот человек во всём своём главном, живом, человеческом, в своём отношении к миру, к людям, к жизни, по своему строю мыслей и чувств был именно то, что по актёрскому замыслу Любезнова представлял собой Демидов. Наличие такого живого представления о живом, реальном человеке и дало возможность актёру увидеть своего героя, понять его как человека, а следовательно, и стать, сделаться на какое-то время им самим, передать его живую правду. Отдельные же чёрточки, штрихи, детали, особенности уже не представляли творческих трудностей.

Писатель (или актёр) может мыслить и чувствовать совсем не так, как изображаемый им герой. Писатель, следовательно, не сможет изображать мыслей и чувств своих героев, если не будет перевоплощаться в них, не будет представлять себе их ярко, как живых. Для этого писателю тоже сплошь да рядом приходится искать среди живых, реальных людей или среди своих воспоминаний о них такие ориентиры, о которых пишет в своей книге Любезнов. «Ориентиры» эти, однако ж, – образы целостные, может быть, нуждающиеся в дополнениях, коррективах, но не составленные из отдельных кусочков, отдельных чёрточек. Такие образы могут быть далеко не индивидуальными, а вполне типическими, так как и сами наблюдаемые в жизни «ориентиры» тоже могут обладать типическими чертами.

Существует, вместе с тем, и другой, на первый взгляд будто бы противоположный метод, когда писатель создаёт свои образы, совершенно не пользуясь натурой, а целиком по воображению. Мы не знаем, к примеру, с кого писал Гоголь своих Чичикова, Манилова, Собакевича, Плюшкина и многих других героев. Вернее, мы знаем, что они созданы исключительно силой воображения писателя. Иначе говоря, точно такого Плюшкина, Манилова, Собакевича, какими они получились в его описании, Гоголь не встречал в жизни, хотя бы под другими фамилиями. Однако за всю свою жизнь Гоголь перевидал немало разных помещиков, со многими встречался, со многими был лично знаком, о других что-нибудь слыхал. Когда по ходу задуманной им поэмы Гоголю необходимо было описать встречи Чичикова с разными помещиками, сам собой возник вопрос, что это за помещики, какие они. Конечно, можно было поехать по губернии, посетить ряд помещиков и описать их, но Гоголю это и не нужно было. В его памяти толпилось немало разных помещиков, хотя запомнились ему не все те помещики, что он видел, а наиболее яркие из них, наиболее часто встречавшиеся, наиболее распространённые и оставившие след в памяти именно благодаря повторным напоминаниям о себе.

Таким образом, память сама, в силу своего устройства, отбирала самое важное, самое типическое. Может быть, и имена, и фамилии многих из этих помещиков уже стёрлись или наполовину стёрлись из памяти, может быть, тут были и такие, имён которых он и вовсе не знал, может быть, уже зрительные образы перепутались между собой и сказанное или сделанное одним память ошибочно приписывала другому, потому что и другой мог сказать то же, что и ему подобный, или совершить такой же поступок. Таким образом, люди, события, судьбы как-то сами собой обобщились, разгруппировались в сознании писателя, но, безусловно, лишь в какой-то степени: и там, и здесь возникавшие при воспоминании портреты, картины, образы пестрели яркими, наиболее остро запомнившимися, индивидуальными чертами. Здесь не могло случиться так, чтобы тот или иной ряд сходных образов целиком превратился в какой-то совершенно абстрактный обобщённый образ, знак, обозначение, иероглиф, совершенно лишённый индивидуальных признаков, то есть, по сути дела, уже не образ, а понятие, которое не вызывает никаких ощутимых (зрительных или слуховых) представлений.