Иронические юморески. Кванты смеха

Если типическое, как указывает в своей книге А. Цейтлин, немыслимо без наличия «специфических, частных и единичных признаков», если типический образ, тип – это единство общего и индивидуального, то и каждый встреченный в жизни типический представитель – тоже единство общего и индивидуального, и даже больше того, каждый человек – это единство общего и индивидуального. В каждом человеке можно найти черты общие, родственные другим людям, точно так же, как в каждом человеке можно найти и нечто индивидуальное, отличающее его от других людей.

Но если всё дело в том, чтобы изобразить общее и индивидуальное в человеке, то придётся признать, что, отразив общие и индивидуальные черты, присущие любому человеку, мы получим типический образ, типический характер. В таком случае пропадает разница между типическим и нетипическим, индивидуальным. Получается, что типические характеры создаёт не жизнь, а писатель, что, конечно, неверно.

Художественный тип, тип в литературе – это изображённый писателем сложившийся в жизни тип, типический представитель той или иной, объединённой по какому-то признаку, группы людей. Независимо от того, берёт ли писатель этот тип целиком из жизни или находит не полностью удовлетворяющую его модель, которую дополняет недостающими штрихами, или воспроизводит его по отложившимся в его памяти впечатлениям об отдельных, но сходных в чём-то людях, и в том, и в другом, и в третьем случаях – это тип, существующий в жизни, тип, созданный жизнью, жизненными обстоятельствами. И именно это в нём важно, а не то, что он единство общего и индивидуального, не то, что он может быть создан путём разложения на отдельные чёрточки и последовательного сложения этих чёрточек в обратном порядке.

Любой образ – и типический, и индивидуальный (а оба они имеют место в художественном произведении) – состоит из общих и индивидуальных черт, но типический образ, в отличие от индивидуального, – это изображение человеческого типа, типического характера, возникшего в жизни, созданного самой жизнью, а следовательно, и отражающего какую-то жизненную закономерность.

9. Типизация и преувеличение (заострение)

В нашем литературоведении типизация обычно рассматривается не только как обобщение и индивидуализация, но и как художественное, то есть сознательно допускаемое в искусстве преувеличение. Продолжая разговор о типическом, А. Цейтлин пишет в своей книге: «В явлении типизации проявляется одна из самых характерных особенностей творчества – художественное преувеличение. Как писал Достоевский, «Подколесин в своём типическом виде, может быть, даже и преувеличение, но отнюдь не небывальщина… В действительности женихи ужасно редко прыгают из окошек перед своими свадьбами, потому что это, не говоря уже о прочем, даже и неудобно. Тем не менее сколько женихов, даже людей достойных и умных, перед венцом сами себя в глубине совести готовы были признать Подколесиными. Не все тоже мужья кричат на каждом шагу: “Tu l’a voulu, Qeorge Dandin!”[12] Но, боже, сколько миллионов и биллионов раз повторялся мужьями целого света этот сердечный крик после их медового месяца, и, кто знает, может быть, и на другой же день после свадьбы». В реальной действительности все эти Жоржи Дандены и Подколесины лишены художественной концентрации: люди этого типа в жизни – «снуют и бегают перед нами ежедневно, но как бы в несколько разжиженном состоянии». Искусство сгущает, преувеличивает и тем самым придаёт этим явлениям художественную выразительность.

Если рассматривать Подколесина как слабовольного, нерешительного человека и если при этом считать, что тип нерешительного человека включает в себя только черты общие всем поголовно нерешительным людям, то Подколесин, действительно, – нечто из ряда вон выходящее, нечто преувеличенное против нормы. Однако ж типический образ включает в себя не только общие черты, но и черты индивидуальные (это доказывает и сам А. Цейтлин). Подколесин действительно был человек слабовольный, колеблющийся, неспособный быстро прийти к какому-нибудь определённому решению, и это то, что было в нём общего со всеми остальными слабовольными людьми. Но то, что его робость могла доводить его чуть ли не до состояния невменяемости, – это была его индивидуальная черта. Можно согласиться, что черта эта редкая, случай, который произошёл с ним, исключительный, однако ж, как правильно указывает Достоевский, не небывальщина. Такие случаи хотя и редко, но бывали. Могло произойти даже что-нибудь и похуже.