Исчезающий город

Ниланджана надела головной убор. В нем стало душно и жарко. Она смотрела на мир сквозь желтую сетку, и все воспринималось в желто-коричневых тонах.

– Веди, – сказала она.

Впервые в жизни Ниланджана оказалась на религиозной службе. Но человеку не требуется опыт или знания, чтобы составить о чем-то свое мнение. Выясняется, что нужно всего лишь мнение.

Ее отношение к религии всегда было сдержанно-неодобрительным. Она не считала, что люди, верящие во все эти штуки, делают что-то не то – не то в смысле плохое, – и она, конечно же, полагала, что у них есть право верить, если им хочется. Но она также считала, что они и думают что-то не то – не то в смысле неправильно.

Ее взгляд на мир был простым и рациональным. Он таков, каков он есть, думала она. Существуют звезды, луна, почва, собаки, руки, любовь, НЛО, засекреченные правительственные агентства, люди-кроты – и в этом нет никакого волшебства. Реальность – это то, что реально, и ничего больше. Она верила в пользу отсутствия веры. И ее вера в это была огромной. Поэтому она вошла на службу со смешанным чувством опасения и жалости.

Зал был таким, каким она его запомнила, – простым, за исключением одиннадцати витражных колонн, каждая из которых была красива сама по себе, но казалась слишком яркой в окружении незатейливых стен, обшитых бежевым гипсокартоном. На стульях плотными рядами сидели люди, все гендерные, расовые и даже телесные различия которых скрывало единообразие одеяний и головных уборов, и в этом Ниланджана увидела своего рода красоту – красоту единения в общности, когда человек отбрасывает все, что делает его особенным. Потому что по всему, что делает человека особенным, его можно и должно судить. Отказ от этих различий, пусть даже ненадолго, означал отсутствие оснований для любых оценок, заставляя их взаимодействовать между собой на новых условиях.

Ниланджана нерешительно шагнула в зал. Ее отличие от этих людей было скрыто, но она его остро ощущала. Это было усиленное чувство, с которым она жила с тех пор, как приехала в Найт-Вэйл: она здесь чужая.

Стоявший на пороге Дэррил подтолкнул ее вперед, легонько сжав ей руку, и исчез. Теперь для находившихся в зале она превратилась в него, поэтому, направляясь к свободному стулу, на который он ей указал, изо всех сил старалась шагать с неторопливой уверенностью. Никто, похоже, не обратил на нее особого внимания, хотя при взгляде на головные уборы трудно было сказать наверняка. Все как раз исполняли гимн – веселую песенку, и им на акустической гитаре аккомпанировала одна из фигур в одеянии. Это была простая, легко запоминающаяся мелодия, написанная в современном стиле. Она скорее напоминала ранних «Битлз», нежели грегорианские распевы.

Что я стану делать
В свой последний час?
Он нас всех воспримет,
Он поглотит нас.

Припев повторялся несколько раз, собравшиеся подпевали и хлопали в ладоши. Тональность сделалась выше, и гитара ускорила ритм. Ниланджана нашла свое место и села.

– Почти пора, – произнесла сидевшая рядом фигура голосом Стефани: Дэррил, естественно, занимал в церкви место рядом с друзьями. – Вот-вот начнется проповедь. У тебя все в порядке?

Не видя лица Стефани, Ниланджана не смогла понять ее интонацию. Ей показалось, что ее голос звучал саркастически, словно она все знала. Предупредил ли Дэррил друзей о ее присутствии? Все это напомнило ей документальный фильм «Кэрри» о девушке, которую обманом заставили поверить в собственную популярность (специально подстроенным голосованием ее даже избрали королевой бала), и все для того, чтобы во время танцев окатить ее свиной кровью. Кэрри отреагировала, выиграв дело против школы и отправив виновных в тюрьму за оскорбление действием.

Не имея возможности ответить, не выдав себя, Ниланджана решила пожать плечами, а потом хлопала в ладоши с таким энтузиазмом, который не способствовал продолжению разговора. Накануне вечером Дэррил предложил обучить ее некоторым песням и основным танцевальным движениям, которые исполнялись во время службы, но все кончилось тем, что они занялись совсем другими движениями. Об этих движениях она не жалела, но жалела, что так и не порепетировала.

На лице у нее робко плясал солнечный свет, дробящийся о пластиковые жалюзи на раздвижной двери в конце зала, висевшей на дешевых металлических цепях. Жалюзи влажно постукивали одна о другую, словно проливной дождь на фоне иссушенного неба.

И что я стану делать,
Когда меня Он съест всего?
Я тогда очищусь
До глубины души.

Песня закончилась, и ритмичные хлопки переросли в аплодисменты.

– Благодарю тебя, Гордон, – сказала женщина без закрывающего лицо головного убора. Вместо него на ней была огромная желтая шляпа. При этих трех словах собрание утихло и стало напряженно прислушиваться. В воздухе повисло благоговение, а еще страх. Исходившая от женщины абсолютная власть уравновешивалась ее непринужденным тоном.