Исчезание

Краснея и даже вишневея, Аттавиани раздувался на глазах. Раздавался вширь — царственный, жир­ный, как Бык Маллиган, явившийся из бреши лест­ницы и затрубивший «...ad altare Dei», как гигант­ский дутый паяц для детишек в сквере Пале-Руаяль или в саду Люксембург.

Затем вдруг — как если бы шар рассекла стрела, и вмиг вырвался бы газ — раздался взрыв: раскатис­тее, чем реактивный гул истребителя «dassault» при пересечении барьера звука на авиапразднике «Мач-3», страшнейший «бабах», раскалывающий на земле стек­ла и зеркала.

Затем пелена рассеялась, и все стали перегляды­ваться: Аттави Аттавиани исчез. Ни ресницы, ни тря­пицы: лишь невзрачная кучка пепла, как если бы скурили сигару, даже правильнее сказать, кучка талька, так как пепел был белее снега.

Артур Бэллывью Верси-Ярн замер в ужасе. Смерть двух детей — как считали ранее, исчезнувших навсег­да, и, как выяснили час назад, выживших, а сейчас ис­требленных на глазах у всех, — лишила беднягу дара речи. Верси-Ярн зарыдал. Затем, уняв слезы, изрек:

— Если я не заблуждаюсь, тебя нанял Патлатый?

— Скажем, я — не нанятый агент, а правая рука, верный заместитель или представитель...

— Я даже не представлял себе...

— Если бы ты был внимательнее, ты бы задумался: не значат ли данные мне имя и фамилия «белый знак»?

— Раз уж настал финальный час, я бы желал знать, какая смерть ждет меня. Так как фантазия, присущая тебе, наверняка нашептывает уйму самых изыскан­ных решений?

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Алаизиус. — Для умерщ­вления имеется как минимум десять версий:

Принести тебе — зачитавшемуся книгами метра натурализма, например какими-нибудь «Маккарами» («Деньги» или «Нану» куда интереснее, чем «Запад­ня»), — некий скрывающий взрывчатую начинку фрукт: арбуз, папайю или лучше ананас, эдакий смер­тельный гранат, имитирующий другие «фрукты», сбра­сываемые — в результате указа президента США — день за днем, сутки за сутками на вьетнамские дерев­ни, херя все межграничные права, как сенатские раз­бирательства выяснили уже при следующем прези­денте. Едва ты, стремясь унять жажду, разрежешь ананас, тут же включится хитрый механизм и раздас­тся взрыв.

Или взять и, затягивая петлей леску, нанести тебе увечье: ампутацию, абляцию, кастрацию, вырезание, выдавливание, расщепление или расчленение каких-нибудь частей тела, имеющих важнейшую, если не жизненную функцию: например, удалить генитальный член или — учитывая параллелизм значений и дери­вацию смысла — вырвать, если не сердце и печень, так как минимум язык, и тем самым вызвать смерть в самые ближайшие месяцы.

Или выбрать путь извилистее: в лесу, где ты лю­бишь гулять, на иве или иглице вывесить дуплянку, а в нее засунуть птенца, птичку-невеличку, зараженную радиацией (например, сильнейшее гамма-излучение дают при распаде ядра радия). А на землю у дерева кинуть леденец или ириску из инжира в имбире, зная, какую неудержимую страсть ты питаешь к этим слас­тям. Так, фланируя наугад, жуя стебель интины или ириса, ты вдруг натыкаешься на гигантскую привле­кательную ириску. Ты, гурман, кидаешься на нажив­ку, ты садишься близ нее, приникаешь к ней, дабы сразу съесть, и тут сверху тебе на темя падает активирую­щая радием дуплянка, извергает на тебя максималь­ную ядерную гнусь и усыпляет навеки.

Или, например, пригласить тебя на самурайский праздник.

К счастью для тебя — так как всем известна при­сущая тебе страсть к искусству игры в ранке (раньше ее называли «ки» или «сюдан»), — на празднике разыгрывается дружеская партия между каким-нибудь наивным любителем и каким-нибудь маститым умель­цем, имеющим степень «кан сю» или даже «кюдан». Сей метр, скажем Каку Такагава, дает дилетанту — дабы уравнять неравные шансы — серьезный ганди­кап, причем не «фурин», а «нака ётсю». Каку Такагава начинает с атаки «хасами басами»; дилетант пари­рует неумелым и нерезультативным «сарю сюбери» — а правильнее была бы защита «тетсю»; затем метр развивает «кири сигаэ» и в результате хитрейшей за­падни «утте гаэ» завершает триумфальный «утте гаэси», вызывая ликующие крики зрителей.

Далее следуют другие развлечения; партия в ран­ке сменяется таким же длинным, как и заумным спек­таклем саругаку (в давние времена придуманным Канъами и Дзэами). Сначала ты решаешь уйти, а затем, блюдя приличия, задерживаешься минут на десять и — заглядывая в невнятный буклет — пыта­ешься вычленить термины, звуки, движения и жес­ты, любые выражения печальных чувств или гневных страстей, в принципе дающие шанс выяснить смысл зрелищных действий, разыгрываемых у тебя на гла­зах. Выяснить смысл зрелища тебе так и не удается. Так, читатель, все время надеющийся на грядущую разгадку, дабы увериться в расчетах — начатых с пер­вых минут, едва была раскрыта эта треклятая кни­га, — при чтении все время натыкается лишь на смут­ные намеки, хранящие в смущающей игре света и тени интенцию, направлявшую руку писателя.