Исчезновение Ивана Бунина

Коллонтай взглянула за окно. С неба падали белые пушистые хлопья. Ветви голубых елей, окружавших двор, гнулись под тяжестью снега. Еще одна зима в одиночестве, вздохнула она.

Новогодние праздники давно остались позади. Сколько долгих месяцев она не виделась с сыном Мишей, который жил в Москве! И с внуком Володей, который рос вдали от нее! Скоро он пойдет в школу. Как бы ей хотелось вместе с ним сидеть над букварем и слушать, как он читает свои первые слова!

На нее накатила смутная и не свойственная ей тоска. Сегодня она расплачивалась за то, о чем когда-то писала. Не она ли с настойчивостью повторяла, особенно по случаю празднования Международного женского дня, что освобождение женщины невозможно без радикального разрыва с семьей и детьми?

От Миши давно не было писем, с беспокойством подумала она. В стране, где элементарные свободы были сметены темными ветрами революции, никто, включая ее сына, не мог чувствовать себя в безопасности. Любой мог попасть в жернова слепой государственной машины, к любому в дом могли неожиданно нагрянуть сотрудники ОГПУ.

Но в данный момент Коллонтай одолевали иные заботы. Ей звонил Валериан Довгалевский, но лишь для того, чтобы сообщить плохие новости: облачившийся в одежды добродетели Андре Жид отказался помогать Москве в деле устранения Бунина из списка кандидатов на Нобелевскую премию. Он настаивал на том, что русские не должны оказывать давление на членов Нобелевского комитета.

В свою очередь, Ромен Роллан занял позицию доброжелательного нейтралитета. Французский писатель напомнил, что именно он двенадцать лет назад первым рекомендовал Шведской академии кандидатуру Бунина. Он выдвигал и кандидатуру Горького, который после смерти Толстого был самым известным в мире русским писателем. Наконец, автор «Жан-Кристофа» не делал тайны из своего восхищения творчеством Дмитрия Мережковского.

Роллан подчеркивал, что в сложившейся непростой ситуации не намерен брать на себя роль арбитра. Выведенный настойчивостью Довгалевского из себя, писатель заявил, что для него главное – безопасность СССР. Его и в самом деле крайне тревожило японское присутствие в Маньчжурии, на его взгляд создававшее угрозу войны. Японцы опасно приблизились к Владивостоку, судя по всему готовые расширить к северу границы своей зарождающейся империи.

В тот день, несколькими часами раньше, Коллонтай испытала сильное головокружение. Подобные приступы случались с ней и раньше, но в последнее время они участились, повторяясь каждые три-четыре дня. Возможно, давал о себе знать застарелый нефрит? Коллонтай боялась даже думать о своей болезни.

Она давно приняла хроническую форму. Врачи поставили ей диагноз – воспаление почек – и рекомендовали больше отдыхать и вести более здоровый образ жизни. Коллонтай отмахивалась от их советов. Она не желала признавать, что стареет и что собственное тело не слушается ее так, как прежде. Она продолжала потакать всем своим слабостям, обожала ходить по ресторанам и вообще не упускала ни единой возможности вырваться из посольства.

На ее туалетном столике, посреди флаконов духов и гребней для волос, давно лежали «Окаянные дни», раскрытые на девяносто пятой странице. Один абзац был подчеркнут красным. В минуты, когда решимость Коллонтай в борьбе против писателя ослабевала, она перечитывала посвященные ей уничижительные строки.

Бунин открыто клеймил убежденную феминистку за ее лесбийские любовные связи: «Судебная и психиатрическая медицина давно знает и этот (ангелоподобный) тип среди прирожденных преступниц и проституток». Коллонтай бесила эта резкая оценка, тем более что она считала ее необоснованной и несправедливой.

На войне все средства хороши, даже самые подлые, и она понимала, что противники ее прогрессивных идей не остановятся ни перед чем и с удовольствием закидают ее грязью. Единственным, кто в «Окаянных днях» удостоился такой же участи, был Владимир Маяковский, которого автор называл идиотом. Хорошо еще, что, проклиная пламенного глашатая пролетарской революции, Бунин не ссылался на медицинскую науку.

Дверцы стенного шкафа были широко распахнуты. На кровати и на креслах лежали ее многочисленные наряды. Может, надеть великолепное красное бархатное платье с воротником из испанских кружев? Или синее шелковое? И что из украшений? Привычная к капризам хозяйки помощница теряла терпение. Коллонтай отмахивалась от любых ее предложений, не в силах определиться. А время шло.

На вернисажах, концертах и благотворительных вечерах, где собиралось высшее стокгольмское общество, Александра Коллонтай блистала изысканностью и оригинальностью своих туалетов. Но в чем пойти в таверну?

– Может, это? – подсказала помощница.

Коллонтай не хотелось слишком смущать шведа своим шикарным видом, но в то же время она не собиралась изображать из себя простушку. И вовсе не потому, что была посланницей великой страны. В Коллонтай говорило обычное кокетство. Она любила повторять, что представительнице пролетарского государства ничто не мешает пользоваться самыми изысканными духами и носить самые дорогие украшения.