Исэ моногатари

В давние времена жил кавалер. Ему трудно было встречаться со своей дамой, но все же целый год он с ней поддерживал сношения, и вот в конце концов дама согласилась, и он, ее похитив, увел с собою под покровом полной темноты. И когда шли они по берегу реки Акутагава, про росинки, что лежали поверх травы, она у кавалера спросила: «Это что?»… Но путь далек был, ночь темна — чуть ли не место демонов то было, — и гром гремел ужасно, и дождь жестоко лил, отчего и кавалер, — к счастью, оказался здесь простой сарай — туда даму, в глубь самую втолкнув; сам у дверей при входе с луком и колчаном стал, все время помышляя: «Скорей бы ночь прошла!» И его даму те демоны одним глотком и проглотили. «Ах!» — воскликнула она, но в грохоте раскатов грома он не мог ее услышать. Понемногу ночь светлела. Смотрит он… и нет той дамы, что привел с собою… В отчаянии затопал ногами кавалер, заплакал, но… делать было нечего.

«„То белый жемчуг,
или что?“ — когда спросила
у меня она,—
сказать бы мне: „роса“, и тут же
исчезнуть вместе с нею.»

7

В давние времена жил кавалер. Невмоготу стало ему жить в столице, и ушел он на Восток.[7] Идя вдоль побережья моря между Овари и Исэ,[8] он, глядя, как встают все в белой пене волны, так сложил:

«Все дальше за собою
страну ту оставляешь,—
и все милей она.
О, как завидно мне волнам тем,
что вспять идут.»

8

В давние времена жил кавалер. Тот кавалер стал думать, что больше он не нужен никому, и, сказав себе: «Не буду больше в столице я, пойду искать такое место, где мог бы жить», — уехал.

В провинции Синано видит он, как дым вздымается с вершины горы Асама, и…

«О дым, что встает
на вершине Асама
в Синано.
Не дивиться ли должен
путник далекий, видя тебя?»

С самого начала с ним ехали друзья — один или двое. Знающих дорогу не было никого, и они блуждали. Вот достигли они провинции Микава, того места, что зовут «восемь мостов». Зовут то место «восемь мостов» потому, что воды, как лапки паука, текут раздельно, и восемь бревен перекинуто через них; вот и называют оттого «восемь мостов». У этого болота в тени дерев они сошли с коней и стали есть сушеный рис свой. На болоте во всей красе цвели цветы лилий. Видя это, один из них сказал: «Вот, слово „лилия“ возьмем и, букву каждую началом строчки сделав, воспоем в стихах настроение нашего пути». Сказал он так, и кавалер стихи сложил.

«Любимую мою в одеждах
Изящных там, в столице,
Любя оставил…
И думаю с тоской, насколько
Я от нее далек…»

Так сложил он, и все пролили слезы на свой сушеный рис, так что тот разбух от влаги.

Шли, шли они и вот достигли провинции Суруга. Дошли до «Яви» гор, и та тропа, идти которою им надлежало, была темна, узка ужасно, вся в зарослях. Все в замешательстве, и в мыслях: «В беду нежданно не попасть бы нам…» — И вот подвижник[9] им навстречу. «Каким образом вы здесь, на дороге этой?» — воскликнул он, и видят — знакомец их… Тогда в столицу ей — той даме — письмо кавалер с подвижником послал:

«Ни наяву,
Этих гор в Суруга,
что „Явью“ зовут,
ни во сне я с тобой
уже не встречусь.»

Увидели они гору Фудзи: был конец мая, снег же ярко белел на ней.

«О ты, гора,
не знающая времени, пик Фудзи.
Что за пора, по-твоему, теперь,
что снег лежит, как шкура
пятнистая оленя, на тебе?»

Эта гора, если сравнить ее с тем, что в столице будет, — как если б гору Хиэ раз двадцать поставить самое на себя; а формою своей она напоминала соли кучи на берегу морском. И опять они шли, шли, и вот, промеж двух провинций: Мусаси и Симоса — была река очень большая. Называют ее река Сумида. На берегу ее они столпились и, размышляя: «Ах, как далеко зашли мы», отчаянию предались, но перевозчик закричал: «Скорей садись в лодку. Уж темнеет…» и, усевшись, стали переезжать. В унынии все, ведь не было ни одного из них, у кого б не оставалась в столице та, кого любил он. И вот в это время белые птицы с клювом и ножками красными, величиной с бекаса, носились над водой и рыбу ловили. В столице таких птиц было не видно, и никто из них не знал их. Спросили перевозчика. — «Да, это же „птица столицы“»,[10] — ответил тот, и, слыша это, кавалер сложил:

«Если ты такова же,
как и имя твое, о „птица столицы“,—
то вот я спрошу:
жива или нет
та, что в думах моих?»

И в лодке все пролили слезы.

9