Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

Конечно, никто из нас не думал, не гадал, что фашистам удастся проникнуть в Россию столь глубоко, но ведь были, наверное, на это свои причины. Возможно, первоначальные наши неудачи как раз и являются следствием вредительской деятельности тайных наших врагов. Зато теперь-то все встало на свои места – паршивых оккупантов гонят, гонят с русской земли! Весь народ поднялся на священную борьбу, а это значит, что он, народ, верит своему правительству. Можно обмануть сотню, пусть тысячу человек, но всю страну обмануть невозможно, или я не права?

Павел Аристархович ушел, а у меня, как всегда после подобных «разборок», еще долго ныло в левом боку и даже дрожали руки. Чтобы успокоиться, взяла своего Пушкина, и – о чудо! Книга раскрылась как раз на той странице, где оказались прямо-таки вещие слова. Будто сам великий Александр Сергеевич присутствовал при нашем разговоре и одобрил, благословил меня в моих суждениях.

      …О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?..
Что возмутило вас?
…Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская Земля?

Конечно, эмигрантам, подобным Павлу Аристарховичу, – людям, покинувшим Россию в самое тяжкое для нее время, но при этом упорно мнящим себя «народными витиями», само их положение – неопределенное, часто зависимое и унизительное, – вынуждает хулить и чернить бывшую Родину. И еще обида – горькая, едкая обида изгоев. Но мне кажется, втайне они все, – ну, если не поголовно, то почти все (такие, как поганец Торопов, – исключение) – навечно связаны с бранимой ими Россией прочной, животворной артерией. Перережь, оборви случайно эту нить – и они тотчас не смогут ни дышать, ни жить. Ведь сказал же однажды в приливе откровения Павел Аристархович: «Любовь к России замешана в крови у всех нас – это вечное, проклятое и прекрасное наше наследие».

17 октября Воскресенье

Не заглядывала сюда неделю, но, собственно, и новостей-то особых не было. Зато сегодня есть о чем рассказать. Самая главная новость – правительство маршала Бадольо объявило войну Германии!!! Наконец-то! Неужели и теперь союзники прошляпят – пропустят столь благоприятный момент, не начнут действовать по-настоящему? Я мыслю так: если сейчас в Италии развернется нешуточное сражение, Вермахт вынужден будет снять значительную часть своих войск с Восточного фронта. А это значит, что для наших воинов-освободителей путь на Запад станет более легким и менее кровопролитным. Господи, Господи, Господи, ну вразуми же ты союзников!

Замечательное известие это принес наш старый знакомый Маковский. Сегодня он выполнил давнее обещание – пожаловал к нам «цум безухен»[86] вместе со своей новоиспеченной фрау. После обычных шумных приветствий бережно извлек из холщовой сумки и положил маме в руки небольшой пакет в серой, промасленной бумаге.

– Дас ист айне шмектен апфелькухен! Яблочный пирог, – провозгласил торжественно. – Друзья мои, мы будем пить чай и праздновать «унзере Хохцайт»[87]. – Заметив общее недоумение, разъяснил: – Ведь мы с фрау Эльзой пока не венчались в кирхе, так пусть это будет нашим свадебным чаепитием.

Пришлось выставить на стол все наши немудреные припасы – хлеб, маргарин, традиционные грибы, остатки обеденного винегрета. Позднее подошли Павел Аристархович с Юрой, и в дополнение к пиршеству на столе рядом с яблочным пирогом появились крохотные ванильные сухарики.

Фрау Эльза – пухлая, небольшого роста, опрятная и несколько жеманная старушка, с небесно-голубыми, утопающими в бело-розовых щечках глазами. Она старается держаться приветливо, беспрерывно улыбается дрожащими губами, а во взгляде проглядывают (как-никак к тем самым «страшным красным» пожаловала!) боязнь, напряжение. Едва усевшись на диван, фрау Эльза вдруг неожиданно заплакала, достав из кармана розовый в клетку платочек, судорожно приложила его к глазам.

Смущенный Маковский виновато пояснил: «Фрау Эльза никак не может свыкнуться с утратой своих мальчиков. Приход к вам, русским, растревожил больную рану. Простите ее».

Мама потребовала от меня перевода, а выслушав, сказала строго, тоном школьной учительницы: «Пусть прекратит плакать. Не следует винить русских в том, что гибнут молодые жизни. Не Россия начала эту проклятую войну. У меня тоже три сына на фронте, и я не знаю, жив ли сейчас хоть один из них».