Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

Почему-то в последнее время мне часто-часто снятся похожие один на другой, почти одинаковые сны… Я иду с поля, а возле хозяйского крыльца хмурый Шмидт вручает мне вместе с газетой тоненький конверт со знакомым мелким почерком. Волнуясь, – никак не рвется бумага, – я торопливо вскрываю его, достаю исписанные листки, разворачиваю их непослушными пальцами. Однако прочитать текст никогда не удается, обязательно что-то мешает. То бежит прямо на меня, стуча звонко подковами по асфальтовому покрытию двора, чужая, невесть откуда взявшаяся, белая, в дымчатых «яблоках» лошадь. То вдруг оказывается рядом злорадно ухмыляющийся Квашник, протянув единственную, непомерно длинную руку, выхватывает из моих пальцев драгоценные листки. А то, словно по злому волшебству, буквы слов превращаются в непонятные иероглифы – в затейливые закорюки, кружки, квадраты… После таких снов всегда просыпаешься с огромной тяжестью в душе: ведь вот – держала, держала же в руках жданную весточку, а узнать, что в ней, – не сумела… Получу ли я когда-нибудь – не во сне, а наяву – хотя бы совсем коротенькое, совсем крохотное письмецо от тебя, Колесник?

Уже поздно, почти одиннадцать. Но спать не хочется, да к тому же завтра – воскресенье. Так что посижу еще немножко, вопреки приказу жадного Шмидта, потранжирю «электролихте».

Все последние дни хожу под впечатлением разговора с Павлом Аристарховичем и неожиданного признания мамы. Пытаюсь и никак не могу докопаться до истины – кто же все-таки был правым, а кто неправым в постигших простой народ суровых судилищах? Не может быть, чтобы мы все заблуждались и находились бы под воздействием какого-то массового недоброго психоза (гипноза?)! И от кого этот психоз (гипноз) исходил, и кому, и для чего он был нужен? Ведь все мы свято верили, да я и до сих пор продолжаю верить, что все, что у нас ни делалось, было правильным, и по иному не могло быть… Сейчас мне думается: а что? – может быть, и с нашим Максимом Петровичем тоже произошла тогда роковая ошибка и он, возможно, уже оправдан и теперь снова работает в какой-либо школе в прежней должности.

Максим Петрович был у нас учителем физкультуры. Небольшого роста, смуглый, ловкий. Темные прямые волосы с косой челкой на лбу, редкие оспинки на щеках и на подбородке. Именно с ним, с Максимом Петровичем, связаны самые яркие школьные впечатления. Весной он ходил с нами в походы, умело разжигал сумеречными майскими вечерами жаркие костры на лесной опушке, весело ойкая, перекидывал с ладони на ладонь обжигающую, обсыпанную пеплом картошку, первый заводил песню «…Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» или будоражил наше воображение задушевными беседами о недалеком, прекрасном будущем. Он был добрый, а главное, никогда не унижал нашего, ребячьего, достоинства. Если вдруг у кого-то что-то не получалось на уроке, Максим Петрович никогда не делал громогласных замечаний, не высмеивал «неумеху», а, подозвав его к себе, негромко объяснял, в чем допущена ошибка и как ее, этой ошибки, в следующий раз избежать. Доверительно, спокойно так говорил, без привычного взрослого раздражения, словно бы с ближайшим другом беседовал. И конечно же, в дальнейшем «неумеха» старался изо всех сил и добивался-таки удачи! Как же можно было не постараться, если знаешь, что в тебя, в твои силы и возможности верят!

В те давние уже годы моим постоянным огорчением являлся мой рост. Я была самой маленькой в классе и на линейке всегда стояла последней. И вот, помню, когда передвигалась, неуклюже балансируя и нелепо взмахивая руками, по бревну, Максим Петрович, присев на корточки, потешно раздувал щеки и дул на меня. Мол, держись крепче, махоня, сейчас вот фукну посильней – враз улетишь… Ребята смеялись, и я, спрыгнув наконец с бревна, тоже смеялась вместе со всеми. Мне почему-то не было обидно от таких его шуток. И вдруг эта страшная фраза: «враг народа». Растерянность учителей, и наше непонимание случившегося. И нелепое, подспудное, грызущее чувство вины – ведь рядом с нами ходил, жил враг – наверняка коварный и злобный, а мы не смогли своевременно распознать его и, что еще хуже, были привязаны к нему, любили его…

А позднее еще одно событие взбудоражило школу. У сестер Авик, эстонок по национальности, отец тоже оказался врагом народа. Старшая Аста училась уже в седьмом, выпускном классе, а младшая Ада – в нашем, пятом. Аста была высокая, хрупкая, очень красивая девочка, с большими серыми глазами и пышными, стриженными до плеч волосами. Адка же, наоборот, напоминала сдобную булочку, такая была вся из себя круглая, мягкая, белолицая. Мимо ее толстой, цвета спелой соломы косы не мог пройти либо пробежать равнодушно ни один мальчишка.