Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

Домой идти не хотелось, и я зашла на часок к Гале. Она провела меня наверх, к себе, а сама спустилась в кухню, откуда принесла свой ужин – небольшой эмалированный чайник, тарелку с бутербродами. Под белой кружевной салфеткой лежали два кусочка хлеба с положенными на них тонюсенькими – на просвет – ломтиками холодного отварного мяса. В комнате было прохладно и сумеречно. Мы обе сидели на кровати, поджав под себя ноги и накинув на плечи одеяло, прихлебывали из чашек горячий морковный чай. Обстановка располагала к откровенности, и мы болтали – естественно, вспоминали еще совсем недавние дни.

Галя сказала доверительно и грустно: «Знаешь, чем дальше идет время, тем я почему-то все чаще думаю о том, что уже никогда, никогда не увижусь с Сережкой. Какая-то мрачная уверенность, что ли, появилась. И в самом деле: даже если они благополучно дошли, если он останется жив – кто и что я теперь для него? Ни жена, ни возлюбленная. Парни ведь не мы, девчонки, – они быстро забывают о своих увлечениях. Появится рядом какая-либо другая – и все, – Галя тяжко вздохнула, – и не вспомнит ни разу».

– Ну, зачем ты так? – остановила я Галю. – Учти, своим неверием ты его, Сережку, обижаешь, делаешь ему плохо. Я где-то читала, что мысли, чувства и переживания влюбленных передаются через расстояния. Честно… Вот сейчас ты плетешь на него напраслину, а ему тяжело, его душа мается и тоскует. Дурочка, он любит тебя по-настоящему, иначе бы не писал, не говорил так. Ты его фактическая жена, и вы, конечно, будете вместе. Собственно, от тебя все и зависит, ведь он оставил тебе свой довоенный адрес.

– Нет. – Галя слабо сквозь слезы улыбнулась. – Нет… Письма, слова – это все ерунда. Я сердцем чувствую. Понимаешь, мне сердце говорит, ну и еще какая-то интуиция, что ли… Мы больше не встретимся с ним, я никогда его не увижу. – Галя замолчала, понуро смотрела на меня темными в сумерках глазами.

Я решилась спросить у нее о том запретном, что уже давно неотступно и настырно преследует меня в мыслях.

– Галька, скажи мне… Вот ты была с Сергеем вместе – совсем-совсем вместе… Понимаешь, я много читала, слышала о том, что будто бы ЭТО – высшее блаженство, которое нигде, ни при каких других обстоятельствах человек не может больше испытать… Правда ли так говорят? Мне кажется… на мой взгляд – для женщины ЭТО – в первую очередь – чувство зависимости, и еще – стыд… Мне кажется, что именно стыд, а также ощущение полной женской зависимости не могут доставить никакого блаженства… А, Галя?..

– Ну, о чем ты говоришь? – Галя отвернулась, край ее щеки жарко заалел. – Стыдно, конечно. Особенно когда впервые… Но ведь ты любишь, верно? Без любви не отдашь себя – какое же тут унижение? Другое дело – любит ли он тебя тоже. Если это взаимно – стыда и, как ты говоришь, чувства зависимости не должно быть. Наоборот… Ты знаешь, это можно назвать «восторгом обладания». Я тоже о таком где-то читала. Но пожалуй, не в тот момент, нет… Уже позднее. Понимаешь, ты совсем-совсем по-другому начинаешь воспринимать его – он твой и только твой, до последней крохотной клеточки. Ну, конечно, и ты тоже – вся его, только его. Это удивительное чувство: будто ты одна знаешь, внезапно узнала и должна беречь до конца своей жизни все его достоинства, недостатки, все его самые сокровенные тайны. А он, естественно, узнал и должен беречь твои.

…Сейчас я закончила свои записи, а время-то, время-то – уже третий час ночи! Как ругалась однажды за мои полуночные сидения мама – бить меня некому! Это верно. Но и не записать наши откровения с Галей не смогла. Значит… Значит, любовь – это еще и закоренелый, махровый эгоизм, чувство единоличной собственности… Собственность порождена любовью, так же, как и любовь – собственностью.

20 октября Среда

Безысходность… Мы в их глазах не люди, а лишь непрерывно понукаемые человекоподобные механизмы, которые можно безнаказанно истязать непосильной работой, а затем, за ненадобностью, выкинуть, обменять, даже продать. И хоть ты тресни, хоть бейся башкой об стену, хоть сдохни, наконец, – никто тебя не услышит, никто не придет на помощь… Безысходность. Вот оно – самое подходящее для нынешнего нашего положения слово, что высветилось сейчас в моем словарном закутке. Безысходность.

Не обошла беда и нашу маленькую советскую колонию. Сегодня забрали и увезли неизвестно куда Галю и Василия. Произошло все неожиданно. Часов в одиннадцать утра Шмидт позвал их обоих с поля, а когда мы пришли в полдень домой, Галя и Василий уже успели собрать свои вещи. У Гали лицо распухло от слез. «Ой, мамочка ридная, – горько причитала она, – да куды ж вин нас зараз тягае. Теперь воны менэ зовси замордують».

Невеселым был этот обед. Едва вышли из-за стола, подъехал Шмидт на своей бричке. Войдя в комнату первым долгом уставился на кровати отъезжающих: «Собрались? Одеяла и подушки мои случайно не захватили с собой? То-то же…»

Мама спросила с вызовом:

– Ну и куда же – вохин – ты их теперь гонишь – вегтрайбен?