Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

– Подойди к ней, передай им от всех нас наши соболезнования, – глухим голосом сказала остановившаяся рядом со мной мама.

Я покачала головой. Нет. Не могу. Я не сумела объяснить маме охватившего меня неясного, но вполне определенного чувства виноватости по отношению к семье Гельба, ощущения собственной причастности к сразившему этих людей горю. Мне казалось, что им будет неприятно наше участие, а все слова сочувствия прозвучат фальшиво и неискренне. Но маму, видимо, не тревожили подобные сомнения. Она посмотрела на меня с холодной укоризненностью.

– О чем ты? Человеку плохо – ему надо помочь. Мы люди и должны всегда, несмотря ни на что, оставаться людьми.

Она вышла из комнаты. Хлопнула входная дверь. В окно я увидела, как мама спустилась с крыльца, подошла к Гельбихе. Одной рукой она обняла ее за плечи, другую, с расставленными тремя пальцами, вытянула перед собой. Я не слышала ее слов, но наверняка знала, что она говорит:

– Я тоже мать – муттер, дорогая фрау Гельб, и поэтому очень хорошо понимаю тебя – зер гут ферштейн – и сочувствую твоему горю. У меня самой три сына – драй зона – на фронте, и я не знаю – вайс никс, – живы ли они сейчас, увижу ли я их еще когда-нибудь. И ты, и я родили своих детей – киндеров – для жизни и счастья, и не моя, и не твоя вина, что наши мальчики погибают вдали от дома – вайт от хауза, – и мы, матери, не можем ничем помочь им, не можем даже быть рядом с ними в их смертный час, закрыть им глаза – ауген… Тебе не следует, дорогая фрау Гельб, так каменеть сердцем, ты поплачь, поплачь – вайнен, – растопи свое горе слезами…

И грузная Гельбиха вдруг послушно склонилась на мамино плечо, затряслась от беззвучных рыданий. Видно, в лихую годину все матери мира понимают друг друга без каких-либо переводчиков.

…Господи, что же происходит? Я так долго, так долго ждала, когда же и ОНИ заплачут. А сейчас я вижу, как страдает и плачет одна из НИХ, но меня почему-то это совсем, совсем не радует.

22 ноября Понедельник

Ох, не зря так беспокойно было у меня на сердце все последние недели. Совсем не зря. Предчувствие подсказывало мне, что должно произойти что-то из ряда вон выходящее. Вот и произошло. Вчера заявился неожиданный гость, и у меня целый день такое сумбурное, такое лихорадочно-взъерошенное состояние, о каком «ни в сказке сказать, ни пером описать». Ну зачем он пришел? К чему мне снова эти тревоги, опасения, страхи, в конце концов, неизбежные домашние неприятности?

С утра все шло как обычно. Сима стирала, поэтому я была и за поломойку, и за подметалу, и за истопника (ведь за неделю-то сколько пыли и грязи накапливается). После того как навела повсюду «шик и блеск», принялась и себя «приводить в порядок». Притом особенно тщательно: отгладила костюм, раскрутила закрученные с утра «папильотки», соорудила прическу. Ведь, как нам в субботу стало известно, к «остарбайтерам» Бангера должны прибыть сегодня гости: к Клаве – ее подруга Саша с 15-летней дочерью Верочкой, а к Алексу – его довоенный друг – Валентин. По прихоти судьбы Саша с дочерью и Валентин работают тоже вместе, у одного бауера, где-то за Мариенвердером, и о местонахождении Клавдии и Алекса узнали чисто случайно.

Вообще-то, это известие вначале не заинтересовало меня: Сашу с Верочкой мы уже знаем – месяца два назад они приезжали к Клаве, – и к незнакомому Валентину, честно говоря, тоже любопытства не было. Друг Бовкуна… Наверное, так же недалек, болтлив и хвастлив, как и тот. Ведь недаром говорится: скажи мне, кто твой друг… Но в субботу Клава – она забежала к нам вечером с кульком муки, чтобы попросить маму испечь пирог, – так вот Клава сказала, что Валентин, в отличие от Лешки Болтуна, очень порядочный, симпатичный и мужественный человек. Он дважды бежал из плена и побывал даже в концентрационном лагере. Словом, если верить Клавдии, личность – весьма интересная и загадочная.

Утром я видела в окно, как Алекс с Нинкой ходили встречать своих гостей на станцию, и вскоре они, задрав носы, прошли всей компанией мимо нашего дома. Но, хорошо зная Бовкуна, я твердо была уверена, что позднее он непременно приведет своего друга к нам – чтобы похвастаться им. Это, говоря словами Алекса, – «хвакт».

Вскоре явилась Вера с печальной новостью. В Брондау умер пожилой – ему уже около пятидесяти – «восточник» – украинец, по фамилии Гречка. Через него, прямо через грудную клетку, переехала телега, доверху груженная бураками. Я не знаю Гречку, но мне искренне жаль его. Думал ли, гадал ли он найти смерть вдали от Родины, на чужой, постылой стороне. К тому же не в бою с врагом, а по такой нелепой случайности.