Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

Вот эти его пугающие слова: «Я нашел вас и никому теперь не отдам» – и терзают меня весь сегодняшний день и вечер. Это они отняли у меня еле-еле приобретенное спокойствие и вселили в душу и в сердце такой хаос, сумятицу и неразбериху. Ну ладно, поживем – увидим. Сказанная этим ирландцем фраза еще не означает, что так все и будет. В конце концов, у меня и своя голова на плечах имеется.

Вот уже несколько дней не ходим к Гельбу слушать радио. Генрих не показывается у нас, Анхен – тоже. Гельба и его фрау мы видим только изредка и урывками – когда они отправляются на ферму или возвращаются с нее. (Раньше они всегда ходили так: шустрый Гельб – впереди, неторопливая, грузная Гельбиха – чуточку поодаль. А теперь, согбенные, молчаливые, идут рядком, касаясь слегка рукавами. Словно поддерживают друг друга, словно черпают один от другого силу.) А сегодня фрау Гельб, похоже, специально поджидала меня и Симу, когда мы возвращались с работы. У меня сжалось сердце при виде ее. Как она изменилась! Ее всегда пухлые, гладкие щеки старчески обвисли, тусклые глаза обведены коричневыми кругами.

– Не избегайте нас, – сказала она глухо, когда мы поравнялись с ней. – Никто не виноват в том, что случилось. На все есть воля Всевышнего.

Кроткая, всепрощающая фрау Гельб. Сказать бы ей, что это Гитлер, а не Всевышний, убил ее сына Райнгольда и что только он – Гитлер – обрек ее, старую немецкую женщину, на вечную, мучительную материнскую скорбь.

27 ноября Суббота

Соскучилась я по тебе, мой дневник (хотя с момента последней записи прошло всего несколько дней). Соскучилась по своей тесной кладовке, по этой тусклой, под зеленым, надтреснутым колпачком лампе, что прилажена на гвоздике под подоконником, соскучилась по чуткому ночному безмолвию за занавешенным старым одеялом окном, по своей обгрызанной на конце ручке. Больше всего – по ручке и по тому удивительно-просветленному душевному состоянию, которое каждый раз снисходит на меня, стоит только взять в руки перо…

Сегодня видела удивительный сон, в котором вновь, до мельчайших подробностей пережила давний, начавшийся так удачливо и закончившийся так плачевно день. Я снова была с дедом Иваном на рыбалке на нашей речке Стрелке, вновь, оскользаясь на грязном снегу, тащила тяжелую сеть. Но об этом, пожалуй, стоит рассказать подробней.

Однажды, – это случилось в начале голодного 1942 года, когда дело уже шло к весне, – дед Иван притащил откуда-то в дом старый, прогнивший во многих местах сачок для ловли рыбы. «Надо бы починить его, – сказал он маме. – Когда сойдет лед, попробую закинуть. Авось, повезет – поймаю рыбку-другую на ушицу… А ты, – обратился он ко мне, – ты следи за рекой. Как очистится ото льда, так и пойдем с тобой. Смотри не проворонь».

Два вечера мы с Тасей, ползая по полу, ремонтировали сачок, стягивали суровой ниткой огромные дыры между ячейками. Я каждый день по несколько раз бегала на реку в надежде, что лед исчез, но возвращалась ни с чем. И солнце уже пригревало довольно чувствительно. На южных береговых откосах появились в рыхлом снегу первые проталины, с робко мерцающими кое-где золотистыми цветами мать-и-мачехи, а поверхность реки все еще была скована ноздреватым, местами вспучившимся голубовато-серым ледяным панцирем.

Но наконец, после одной из ветреных, беспокойных ночей, я пришла с коромыслом на плечах к проруби за водой и ахнула – лед исчез бесследно. Лишь кое-где под берегом торчали рыхлые грязные обломки. Освобожденная от ледового плена темно-зеленая вода плавно устремилась по течению, завихряясь вкруг черных свай мостков, вскипала белыми пузырями. Так вот отчего всю ночь слышался мне глухой, тревожный рокот. Это вовсе не было далекой стрельбой или бомбежкой, как нам думалось, а то крушился и дробился лед на реке.

Расплескивая воду из ведер, я ворвалась в дом: «Пора, ДедВан… Река свободна! Бери сачок».

И мы пошли с ним, таясь и крадучись, словно воры, чтобы – не дай Бог! – не заметили нас возившиеся возле бункера немцы. За поворотом реки, откуда уже не видно было домов, а следовательно, и нас невозможно было заметить, решили сделать первый заход. Размахнувшись, дед Иван забросил сачок на середину быстрины. Ячеистое полотно медленно скрылось в черно-зеленой глубине. Не успел дед для пущей важности плюнуть себе в ладони, как его тут же стремительно поволокло с берега в воду. Упираясь изо всех сил тощими, шаткими ногами на осклизлой глине, он заполошно закричал мне: «Помогай!.. Скорей помогай. Да жердину держи, жердину! Тяни! Тяни же ее на себя!»

Перебирая натруженными руками с резко выступившими синими жилами скользкий шест, дед Иван озадаченно бормотал себе под нос: «Ах, чтоб тебя, курат… Что-то мы с тобой, деваха, неладное зацепили… Не иначе мертвяка тащим».