Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

При слове «мертвяк» меня прошиб холодный пот, руки и ноги тотчас сделались «ватными». Вцепившись изо всех сил в шест, я со страхом смотрела на воду. Вот показался у берега край обруча. За ним тянулся оплетенный тиной сачок. Вода хлестала из ячеек, как из решета. Нет, мертвяка в сети не было. Однако в темно-зеленой глубине мотни что-то с силой трепеталось, извивалось и билось. Оттащив сачок подальше от воды, мы вытряхнули его. На берег шлепнулись и тут же азартно заплясали, запрыгали, широко разевая хищные рты, три огромные, серебристо-зеленые щуки. Не веря себе, мы бросились к рыбе, пытались ухватить увертливую, скользкую добычу.

– Под жабры, под жабры хватай ее, заразу! – истошно орал дед Иван. – Смотри же, – упаси Христос! – не упусти обратно в реку!

Ах, что это была за рыбалка! Мне и раньше, еще до войны, приходилось участвовать в ловле рыбы, правда в основном в качестве зрителя и болельщика, когда летними воскресными вечерами компания взрослых деревенских парней, среди которых неизменно находился и кто-либо из моих братьев, в сопровождении ватаги подростков, галдя и перебраниваясь, тащили бредень вдоль речки. Кое-какая рыбешка, конечно, попадалась, но чтобы она шла в сеть так густо! Нет, такого я еще никогда не видела.

Дед Иван уже несколько раз закидывал сачок, и каждый раз в нем оказывалась крупная добыча – в основном щука, налим, плотва. «Наверное, рыба успела столь богато расплодиться за долгие месяцы войны, когда ее никто не тревожил в реке», – возбужденно рассуждали мы. Объемистая брезентовая котомка, что прихватил с собой дед Иван, была уже наполнена почти доверху. Я то тащила ее, безмолвно шевелящуюся, волоком вслед за дедом по снежно-глинистому месиву, то изо всех сил помогала онемевшими руками тянуть тяжеленный сачок из воды.

Остановиться бы нам! Унять бы, умерить этот несусветный охотничий пыл! Уйти бы вовремя, не оглядываясь и не сожалея, от щедрых берегов! Но нет. Азарт, а вернее, неуемная, голодная жадность овладели нами: уже много, слишком много было ее, этой рыбы, а хотелось все больше и больше. Мы оба промокли до нитки. В моих ботинках уже давно хлюпала, переливалась через край вода, но я не замечала холода. По лицу градом катился пот, щеки пунцово горели. «Вот еще разок закинем с тобой, деваха, и – будет, – возбужденно бормотал, спотыкаясь и оскользаясь на ходу, дед Иван. – Мать засолит рыбешку – надолго хватит. Небось не станем больше так бедовать».

Опорожняя в очередной раз сачок, я недостаточно далеко оттянула его от кромки берега. Из трех выловленных щук две, самые крупные, тотчас же проворно зашлепали к воде (непонятно, как они ее чуют?). Стараясь не упустить их, я, не раздумывая, плашмя бросилась на грязный снег. Одна рыбина, холодная, упруго бьющаяся, остро пахнущая речными водорослями и илом, оказалась подо мной, вторая же смачно плюхнулась в воду (успела-таки дошлепать!), лишь мелькнул под берегом серебристый хвост. От досады я чуть не разревелась, а дед Иван прямо-таки вышел из себя. «Ах, чтоб тебя, раззява! – непривычно грубо выговаривал он. – Какая же ты, право, деваха, неловкая! Упустить такую рыбину! Небось самая крупная из всего улова!»

Я не успела открыть рот, чтобы оправдаться, как вдруг…

– О-ля-ля!! Дас ист фиш? Хундаба!..[94]

На вершине берегового откоса стояли три незнакомых фрица, в шинелях и в касках, и с недоверчивым любопытством, удивленно и озадаченно смотрели на нас. Вот один из них – очкарик, с обмотанной черным платком шеей, – нелепо размахивая руками, съехал вниз по снежному откосу, пнул носком сапога мокрую котомку.

– Ист дас фиш? – повторил он вопросительно, поочередно оглядывая застывших в горестном предчувствии меня и деда Ивана, и, не дождавшись ответа, отогнул край брезента.

– Дас ист фиш! – заорал он в восторге в третий раз и, запустив руку в мешок, вытащил большого, слабо трепыхавшегося налима. – Кукен зи маль зихь, кукен! Абер дас ист натюрлих айне шонес фиш! Филь фише![95]

И те двое уже тоже скатились вниз, и, окружив котомку, совали в нее свои жадные лапы, и орали, и ржали, и выли от радости, завидя дармовую добычу.

– Что же вы делаете, ироды? – плаксиво сказал дед Иван, горько и жалко дрожа синими губами, когда фрицы, подхватив котомку, стали карабкаться по склону вверх. – Совесть-то у вас, мародеров, есть или вы всю ее провоевали? Не вы же ловили эту самую «фиш». Ну, возьмите, сколько вам надо, остальное-то оставьте… У нас маленький больной киндер, две больные фрау. Мы все кранк – больные. Как же так можно?

– Но, но! Никс мародер! – обернулся тот, что в платке, и очки его угрожающе блеснули. Съехав снова вниз, он издевательски похлопал деда Ивана по плечу. – Здесь кайн киндер, кайн фрау[96] – есть только один немецкий зольдат, а он мусст филь и шмект кушай…[97] Рыба – карашо. Немьецкий зольдат гаварит грозз фатер[98] «данке» – шпасиба. – С громким ржаньем он поспешил вслед за другими.